Алекс Адамс - Еще жива
– Вы знаете, кто я?
У меня уходит секунда на то, чтобы сформулировать вопрос, в котором не содержался бы сдавленный крик.
– Бизнесмен?
Он медленно кивает, как будто у него болит шея.
– Бизнесмен. А кроме того, ученый. Я получаю удовольствие от экспериментов. Бросьте кошку в стаю голубей – что произойдет? Не отвечайте, мы оба знаем, что произойдет. Мне нравятся крупные эксперименты с вероятными чрезвычайными результатами. Не та мелочная… чепуха, когда что-то впрыскивают крысам и смотрят, как это скажется на увеличении или уменьшении их веса. Я люблю масштабные деяния.
Он поднимает руки: божество, демонстрирующее величие своих деяний.
– Жизнь. Иногда единственный способ протестировать медикамент – это выпустить его и посмотреть, что произойдет. Мыши могут только сообщить, как он воздействует на мышей. Но я делаю лекарства для людей. Чтобы узнать, что произойдет с людьми, нужно использовать людей.
– Вы чудовище.
– Не надо на меня так смотреть, – говорит он. – Четыре года я искал другие возможности. Наши тюрьмы, например. Все эти отчужденные жизни могли бы сослужить службу. Протестировать на реальных людях – только так можно получить реальные результаты, надежные данные. Хорошие наемные работники – вот что нужно бизнесмену. Хорошие наемные работники – вот что нужно мечтателю. Дай наемному работнику достаточно денег, и он сделает все, о чем ты его попросишь. Хорхе был таким работником. У него не было никаких нравственных принципов, но было достаточно долгов, чтобы разбить свой пикап, и неприязнь к вам, о причинах которой он мне никогда не говорил.
Каждый мускул моего тела начинает затвердевать, и это продолжается до тех пор, пока я не становлюсь такой же каменной, как и он.
– Он хотел, чтобы его сестра заняла мое место.
– А, представитель нацменьшинства злится, что белая женщина из среднего класса занимает рабочее место, которое, как он считает, принадлежит таким же, как он. Да, я понимаю. Стремление отстоять свои права такое же всесильное, как и зависть, хотя нет, пожалуй, такое же всеобъемлющее, как и вожделение. Интересно. Впрочем, мне нет дела, почему он это сделал. Важно только то, что сделал. Непонятно было, чего от вас ждать. Я не предполагал, что вы продержитесь на своем месте так долго. И к тому же вы не восприимчивы к болезни! Вдвойне возмутительно. Вы должны были заразиться и разносить плоды моей работы как эффективный маленький инкубатор. А вы, не проявляя признаков заражения, вместо этого посещаете психоаналитика.
Он машет рукой, видя, как дернулись мои губы.
– Да, я все знаю об этом. Как только кто-то из моих работников перднул, я знаю об этом. Прошу прощения, выпустил газы. Но мое творение нашло возможность забраться в тело переносчика. То ли Хорхе не запечатал емкость так герметично, как он должен был сделать это, движимый желанием видеть ваше рабочее место освободившимся. Может, прикоснулся к чему-нибудь пальцами с заразой на них. Или, может, вирус отрастил себе ноги и вылез сам.
В его смехе нет ничего безумного, и это ужасает.
– Выживают те, кто лучше всего приспособился.
– Вы создали оружие.
– Вы называете это оружием, я – лекарством. Возможно, вы не поверите, а ваша вера или неверие для меня не имеют значения, но мы начинали все это с благороднейшими намерениями. Как и все, мы искали средство для лечения рака. Вы не поймете этих научных материй, я сам с трудом понимаю, но иногда случается так, что вместо выключения происходит процесс включения. С вами бывало такое, что, зайдя в комнату, вы нажимали на выключатель освещения не так, как нужно? Именно это сделали и мы. И результат оказался потенциально более прибыльным, чем первоначальные намерения. При этом, конечно, мы продолжали и эти исследования. Больше продукции – больше денег. Больше денег – больше власти.
В сердце промелькнула надежда.
– Против этого есть лекарство?
– Нет. Я – бизнесмен, а не Христос. Я даже себя не могу оградить от надвигающейся гибели.
Он высоко задирает левый рукав пиджака. Кожа под ним похожа на исколотую булавками подушечку. Места инъекций ярко-красные от инфекции.
– Я – ходячий труп. Доктор Франкенштейн, превратившийся в свое собственное чудовище.
Он широко распахивает дверь, ведущую в комнату КП-12, самоуверенно и властно, как и подобает ему с его статусом в этих стенах.
– Хороший наемный работник сделает все, что угодно, за сумму, слегка превышающую ту, которая, как он сам считает, соответствует его стоимости.
Меня ослепляет яркая белизна.
– Входите.
Я в нерешительности.
– Это не приглашение.
Он лезет в карман, вытаскивает оттуда пистолет и направляет в мою сторону.
– Что там внутри?
– Давний друг. Ваш, конечно, у меня нет друзей.
Теперь я вижу. Кровь. Я видела ее уже слишком много, но теперь, похоже, нет никаких пределов. Я обвожу взглядом кровавое месиво, пока не обнаруживаю остатки лица, которое я когда-то знала. Развороченное тело по-прежнему одето в дутую куртку, известную мне со встречи в метро.
– Его было нетрудно заманить сюда. Все, что мне потребовалось, – это пообещать парню взглянуть на то, что ему было нужно для его сенсационного материала.
Только не Джесс. Нет, нет, нет! Он был всего лишь ребенком, стремившимся доказать, что чего-то стоит.
– Вы – мерзкое чудовище.
– Думаю, так оно и есть.
– За что? За то, что он хотел показать, кто вы есть в действительности?
П. Поуп хватает меня за горло. И хотя он, вероятно, вложил всю свою злость, его пальцы красноречиво говорят о слабости пораженного болезнью тела.
– Этот мир стал другим. Я не тот, кем был раньше. Если верить тестам, то я уже и не человек вовсе. Я теперь какой-то вид животного. Новый вид, новые правила.
Затем он приставляет ствол пистолета к своей груди и стреляет.
Кровавые брызги летят на девственно-чистые стены. Поуп валится на пол, словно мешок с картошкой, одетый в плохо сидящий на нем костюм. Он скалится, его тело истекает кровью.
– Сделайте что-нибудь, – хрипит он.
Я не смотрю на Джесса.
– Нет.
Он смеется, захлебывается.
– Я убил вашу сестру. Что думаете на этот счет?
– Зачем?
– Спутал ее с вами.
Кровь отливает от моего лица. Мне не нужно зеркало, чтобы знать, что я белая, как эти стены. Поуп – похититель надежд.
– А почему меня?
– Таков выбор злодея, можно сказать.
– Умри, несчастный ублюдок.
С последним выдохом он шепчет свое желание. А затем великий Джордж Поуп умирает с запечатленным на своей сетчатке отражением моего лица, охваченного ужасом, который знаменует его дальнейшее путешествие.
Сейчас– Трус, – сплевывает швейцарец. – Если человек сам себя лишает жизни, это говорит о том, что он ничтожество.
Он что-то прибавляет на своем родном языке.
– Да кому какое дело до этого дерьма.
Неизбежно надвигающаяся смерть развязала мне язык. Никто не ударит меня по губам за ругань. Моя мать мертва.
– Почему тебя вообще интересует Джордж Поуп?
Он продолжает что-то зло говорить. Не по-английски. Или это недостаточно вразумительный английский, чтобы я могла понять его. Потом, когда я уже не пытаюсь вслушиваться, он вновь переключается на английский.
– Его жена. Я знал ее. Тупая, безмозглая шлюха.
– Она шлюха, я шлюха, твоя мать шлюха. Все мы шлюхи.
Я умираю, и мне нет уже до этого дела. Я хочу только одного – чтобы он заткнулся.
– Ты знал, что я работала в «Поуп Фармацевтикалз». Ты поэтому помог мне спасти Лизу?
– Мне нужно было понять, американка.
– Что понять?
– Я должен был узнать, почему уборщица из «Поуп Фармацевтикалз», практически никто, оказалась единственной, кто выжил. Почему ты жива, когда все остальные умерли? В тебе нет ничего особенного.
Я ощупываю лезвие скальпеля у себя в кармане. Он лежит здесь как окровавленный талисман.
– Ты не тупая. Я думал иначе, ты знаешь. Уборщица. Тупая уборщица. Человек, убирающий крысиное дерьмо с пола.
Теперь уже не больно. Только тепло окутывает меня пушистым розовым одеялом. Хочется свернуться калачиком и забыться в его мягких объятиях. Скоро.
– Ты глуп, если думаешь, что человек – это что-то одно. Мы сплав разных вещей, которые собираем в себе в течение жизни. Я никогда не была только уборщицей.
– Чем еще ты была? Шлюхой?
– Дочерью, сестрой, женой, любовницей, другом.
Я думала, что стану матерью. Но теперь я не смогу родить. Прости, малыш. Я не в состоянии поддержать твою жизнь. Твой инкубатор сломался.
– Убийцей.
– Ты? Не думаю.
Я все еще истекаю кровью? Слишком все мокрое, чтобы понять.
– Да что ты вообще знаешь, ты, разросшийся кусок сыра.
– Я все знаю. Даже такие вещи, которые тварь, подобная тебе, и представить не может.
Я смеюсь, поскольку ничего другого мне не остается. Именно это: не биться и кричать, как какое-нибудь гибнущее животное, а смеяться, покидая этот мир. Я умру с коликами в боку и текущими из глаз слезами, потому что швейцарец и вправду верит в то, что все знает.