Эллен Датлоу - Лучшее за год 2005: Мистика, магический реализм, фэнтези
— Нет, для слез всегда найдется время, — тихо прошептал мальчишка-мясник и стал подтягивать бесчисленные веревки и ремни, устанавливать противовесы и уровни хитроумного изобретения.
— Прощай, прощай! — крикнула она сверху, как только змей-звезда стал стремительно подниматься к небесному своду.
— Прощай, прощай! — шепотом ответил он, и его сердце разбилось на тысячу твердых и острых осколков.
По лицу мальчишки-мясника (а он давно уже не был мальчишкой) ручьями струились слезы, а он все смотрел на давно любимую удивительную женщину, привязанную к раме немыслимого воздушного змея.
Она поднималась к небу, а он вздохнул и осознал абсурдность жизни, тяжесть потери, жестокость надежды, окончание их совместных странствий и безжалостную природу любви, признающей только одну цель. Его руки проворно перебирали веревку (ту самую, которую они получили взамен двух разгаданных головоломок и пригоршни холодных сверкающих бриллиантов на базаре, открывающемся один раз в семь лет на острове Даг'ат Палабрас), а в голове билась мысль о том, что за все эти проведенные вместе годы она даже не спросила его имени.
Мария-Изабелла поднималась все выше и выше, и на один миг взглянула на простирающийся внизу необъятный родной город, вспомнила, как все начиналось, напрягла дрожащие руки и костяным ножом (ножом с печальной и странной историей, ножом, который достался ей прямо из рук объятой неземной страстью женщины и стал частью награды за разгадку тайны пропавшего панциря черепахи из дворца раджи Сумибона в южном городе Дийа ал Дин) перерезала тускло мерцающую веревку.
Вверх, вверх, она взлетала все выше и выше. Она увидела под собой извилистую серебристую ленту Пасиглы, плоские крыши дворца Эколия дю Аркана Младшего, правителя Мейоры, шпалеры садов на Площади Империи, сумрачные улицы вокруг рынка. Она смотрела вниз и думала, что видит все, абсолютно все.
В один краткий миг стремительного подъема ей показалось, что она заметила тонкий шпиль башни, где должен был жить и работать Лоренцо дю Виченцо, звездочет. Она испытала бурную радость оттого, что шестьдесят долгих лет в ней горела искра любви, и теперь она разгорелась и сожгла все сожаления об утраченной юности. В порыве безудержного восторга она порывисто взмахнула рукой и стала выкрикивать имя, навеки высеченное в сердце.
Мощный порыв ветра взметнул воздушного змея к новым высотам, Сьюидад Мейора и вся земля исчезли в темноте, и тогда Мария-Изабелла прекратила кричать и стала смеяться, смеяться, смеяться.
Мария-Изабелла дю Сиэло смотрела вверх, в приближающуюся вечность и уже не думала ни о чем, совсем ни о чем.
А внизу, в городе, в одной из высоких комнат молчаливой Башни Астрономов, где жили почитаемые ученые, давно удалившийся от дел по причине катаракты старик вздыхал во сне и продолжал грезить о безымянных звездах.
Стивен Кинг
Сон Харви
Стивен Кинг и его жена, романистка Табита Кинг, живут в штате Мэн. Первый рассказ писателя был опубликован в 1967 году в сборнике «Startling Mystery Stories». После выхода в свет первого романа «Кэрри» («Carrie») Кинг написал более сорока книг и получил множество наград за рассказы и романы. Последняя из них — Национальная книжная премия за достижения в литературе.
Кинг, который, вероятно, является самым популярным беллетристом современности, продолжает экспериментировать и рисковать в своих произведениях. Рассказ «Сон Харви» («Harvey's Dream»), опубликованный первоначально в «The New Yorker», является хорошим тому примером.
Джанет отворачивается от раковины и — бац! — оказывается, что ее муженек (без малого уже тридцать лет) сидит себе за кухонным столом в белой футболке и семейных трусах и наблюдает за ней.
Все чаще и чаще она находит своего заправилу Уолл-стрита на этом самом месте и в этой самой одежке, как только наступает субботнее утро: поникшие плечи, пустые глаза, белая щетина на щеках, обвисшая мужская грудь в вырезе футболки, торчащие волосы на загривке — вид, как у Алфалфа из «Маленьких негодников»,[17] только старого и глупого. В последнее время Джанет и ее подруга Ханна пристрастились пугать друг друга рассказами о болезни Альцгеймера (как маленькие девчонки, что обмениваются во время тихого часа историями о привидениях): такой-то больше не узнает свою жену, а такая-то не помнит имен своих детей Но на самом деле Джанет не верит, что эти молчаливые появления на кухне субботним утром имеют какое-то отношение к преждевременному развитию болезни. В любое будничное утро Харви Стивенс горит желанием приняться за дело и отправляется на работу электричкой в 6.45, мужчина шестидесяти лет, который выглядит на пятьдесят (ну ладно, пятьдесят четыре) в любом из своих лучших костюмов и который до сих пор способен разорить кого угодно, прикупить акции по займу или сыграть на понижение против самых сильных конкурентов.
Нет, думает она, он просто учится быть старым, а ей на это противно смотреть. Она боится, что, когда он уйдет на пенсию, так будет каждое утро, по крайней мере пока она не сунет ему стакан апельсинового сока, спросив (с растущим раздражением, с которым не сможет справиться), что он хочет — хлопья или просто тост. Она боится, что как только отвернется от стола или плиты, так сразу увидит его в лучах чересчур яркого утреннего солнца — Харви, утренний вариант, Харви в футболке и семейных трусах, сидит, широко расставив ноги, так что ей видно и его небольшое выпирающее хозяйство (очень ей надо на это смотреть), и желтые мозоли на больших пальцах — зрелище, почему-то всякий раз заставляющее ее вспомнить Уоллеса Стивенса, распинающегося об Императоре мороженого.[18] Сидит себе, задумавшись, и тупо молчит, вместо того чтобы рваться в бой, подхлестнуть себя к предстоящему дню. Господи, как она надеется, что ошибается. От этой картины жизнь кажется такой пустой и даже никчемной. Она невольно все время спрашивает себя, неужели ради этого они преодолели все трудности, вырастили и выдали замуж трех дочерей, пережили неизбежный кризис среднего возраста, когда он закрутил роман, работали и иногда (чего уж там, так и было) гребли под себя. Если, продираясь сквозь густой темный лес, думает Джанет, оказываешься на этой… этой парковке… тогда зачем все это нужно?
Но ответ прост. Затем, что заранее ничего не известно. По дороге отбрасываешь почти всю ложь, но держишься за одну — жизнь, мол, самое главное. Хранишь альбом с вырезками и фотографиями, посвященный девочкам, и в нем они все еще юные и перед ними пока множество возможностей: Триша, старшенькая, в цилиндре, держит в руках волшебную палочку из фольги, которой помахивает над Тимом, кокер-спаниелем; Дженна, зависла в прыжке над газонной поливалкой, ее пристрастия к наркотикам, кредитным карточкам и пожилым мужчинам пока далеко за горизонтом; Стефани, младшенькая, на окружном соревновании по орфографии, где «дыня канталупа» оказалась ее Ватерлоо. На большинстве этих снимков есть и она, Джанет, с мужчиной, за которого когда-то вышла замуж, они непременно улыбаются, словно поступить иначе — противозаконно.
Потом однажды совершаешь ошибку — бросаешь взгляд через плечо и обнаруживается, что девочки уже выросли, а мужчина, за которого ты боролась, чтобы остаться его женой, сидит, расставив ноги, белые, как рыбье брюхо, и смотрит не мигая на солнечный луч, и, Господи, может, он и выглядит на пятьдесят четыре в любом из своих лучших костюмов, но, сидя на кухне в таком виде, он выглядит на семьдесят. Нет, черт возьми, на все семьдесят пять. Он выглядит как один из тех, кого головорезы из «Клана Сопрано» называют квашней.
Она вновь поворачивается к раковине и тихонечко чихает — раз, второй и третий.
— Как он сегодня? — спрашивает Харви, имея в виду ее насморк. Ответ — не очень хорошо, — но, как случается на удивление часто со многими плохими вещами, у ее летней аллергии есть и хорошая сторона. Больше не нужно спать с ним и бороться среди ночи за кусок одеяла; больше не нужно слушать, как Харви временами приглушенно пускает ветры, погружаясь в сон. Летом ей удается поспать ночью шесть, а то и семь часов, а этого более чем достаточно. Когда наступит осень и Харви вновь переедет в спальню из гостевой комнаты, сон сократится до четырех часов, да и то неспокойных.
Однажды, она знает, он не вернется. И хотя она ему этого не говорит — ни к чему ранить его чувства, даже если вместо любви осталась одна забота, по крайней мере с ее стороны, — она будет рада.
Она вздыхает и опускает руку в кастрюльку с водой, стоящую в раковине. Находит в ней что-то.
— Неплохо, — говорит она.
А затем, как раз когда она думает (и уже не впервые) о том, что в жизни не осталось больше сюрпризов, никаких непознанных глубин супружества, он произносит до странности будничным голосом:
