Геннадий Прашкевич - Помочь можно живым
— Откуда звон?
Да так и не догадывались.
Как-то в звездную ночь сидел водяной на кочке, глянет на небо и завоет. В прошлую-то ночь на вершину кедра залез, звезды в мешок стал собирать, тут месяц невесть откуда вынырнул да как боднет рогом в бок. Звезды из мешка по небу рассыпались. Водяной в озеро плюхнулся. Сидел теперь, бок почесывал — болел бок-то. А звезды в озере отражаются, горят алмазами, так и дразнят. И забылся водяной, перепутал небо с гладью озера, решил звезду ухватить — шлеп лапою по воде — брызги в разные стороны, а в лапе пусто. С досады громче завыл. Вскоре ветерок легкий по камышу пробежал. Слышит водяной — на острове зазвенело. Подплыл ближе, глянул — на осинках листочки золотые трепыхают, позванивают и блестят шибко, не хуже звездочек. Вспомнил водяной русалочкин рассказ про червонцы, на берегу разбросанные, и аж крякнул от радости:
— Ну, русалочка! Ну, затейница! Уважила старика!
Стал листья в мешок собирать. И как дотронется, в червонец лист превратится. Наполнил мешок, уволок в озеро. Так каждую ночь по мешку набирал, на звезды не зарился, оттого с месяцем дружба наладилась.
По осени рыбак Аника Бубуев к ночи на карася сеть поставил, а еще светло было, он и подумал: “Сплаваю-ка на Гриву, гляну — поспел ли орех?” На острове забрался на кедр, пару шишек попробовал: “Не годны, в орешках молочко одно”. Хотел спускаться. Вдруг недалече забулькало. Из воды на берег чудище мохнатое вылезло, за собой тянет что-то. Аника и залюбопытствовал, во все глаза глядит. А уж смеркаться стало. Чудище задрало голову, лапы к небу протянуло, уткой закрякало, журавлем закурлыкало. Месяц серебряный из-за тучки вынырнул, рожками к месту, где чудище вылезло, повернул. Туда и свет полился, видно, как днем. Аника ахнул: “Водяной ведь это! И надо-ж, сундук здоровенный вытащил1” А водяной тем временем к осинке, самой большой, что недалече листочками трепыхала, подошел, тряхнул — она червонцами золотыми осыпалась. Стал водяной червонцы согребать пригоршнями и в сундук. Наполнил, крышку захлопнул, обратно в озеро поволок. А скрылся, Аника с кедра долой, к осине бегом, тряхнул деревце, оставшиеся листья монетками на него со звоном посыпались. Мужик в шапку, за пазуху монетки собрал, огляделся: “Вроде все!” И — к лодке. Только отплыл, водяной на берег вылез, на осину глянул:“Эх-ма! Листьев-то нет!” Увидел Анику, в лодке плывущего, вмиг ручьем в озеро стек. Волны огромные вокруг лодчонки заходили, опрокинули бы, да успел мужик к берегу подгрести. Выскочил. Про сеть уж забыл, сразу домой и все думает: “Уж не померещилось ли?” Однако ударит по пазухе — звенит золото, в шапку заглянет — блестит. От радости сердце екает: “Ну, теперича я богач!” И не заметил, как в избу вбежал.
Вскоре землю, коней купил, нанял работников, деньги в рост мужикам давал. Все удивлялись:
— Откуда на Анику богатство свалилось?
Да никому он не сказывал. Все думал сплавать на гриву, золотых с осинки еще потрясти, да водяного боялся. Как-то насмелился, подошел к тому месту, где лодку оставил, глядит — тиной у берега затянуло, лодку не сдвинуть. Он к другому месту, там грязная жижа булькает. Побродил-побродил — чистой воды не нашел, пришлось зимы дожидаться. Как сковал мороз озеро, добрался до острова и руками развел — одни кедры стоят, а которые осинки попадаются, так те облетевшие. На другое лето озеро совсем заболотилось, у самого острова только была вода чистая. Старожилы гадали: отчего, дескать, испортилось, и руками разводили. Аника смекал: “Из-за меня, поди, водяной пути к острову позакрыл”. Однако молчал. Сам жениться задумал, а годы вышли. К бабам вдовым присматривался, потом девку-красавицу углядел, Алену Горяеву, дочь вдовы. Хоть и знал, что суженый у нее, Арсентий, в большом городе на заработках, да будто в ребрах бес засвистел — засвербило на Алене жениться. Однако понимал, что к девке просто не подойти — она жениха ждать обещалась, решил через родную женихову тетку действовать. Васеной звали. На деньги падкая. Аника и подкатил:
— Объяви по селу, будто весть получила, что племянник погиб. — И высыпал перед ней горсть золотых.
Васену было сомненье взяло: “Ну, как обман раскроется, да и племянник скоро объявится — меньше года работать осталось?” Но увидела золото, руки затряслись. Сама себе письмо отписала, съездила в город тайком, отправила, а как получила, в голос завыла, запричитала: загинул, дескать, племяш.
Услышала Алена про то и будто бы онемела. Старушонки-знахарки подле нее покрутились да матери и сказали:
— Клин клином, слышь, выбивают — пущай замуж идет за кого-нибудь. Стерпится — слюбится, и Арсюху забудет.
А Бубуев со сватовством тут как тут. Алена — будто в дыму, не ведала, как согласье дала. А месяца через три после свадьбы-то Арсентий живой-здоровый вернулся.
Алена запомнилась, затрепетало сердце, заметалась душа. Арсентия углядела на улице, к нему кинулась. Крепко обида парня держала — отвернулся, пошел молча прочь. Долго бы вслед глядела Алена любимому, но подкосились колени. Бабы-соседки за водой мимо шли, успели под руки подхватить. В дом увели, на кровать уложили, знахарку вызвали, та и определила:
— Молодуха-то в тягостях!
А у Алены душа так и мечется, слезами глаза засти лаются, на постылого, нелюбимого не глядели бы. И Аника почуял неладное, мыслишка спать не дает: “Поди, по Арсюхе печалится?!” Как-то запустил пятерню в Аленины волосы русые:
— По ком сучья душа твоя сохнет, сказывай?!
Вырвалась Алена, кинулась из избы. Аника за ней, да об косяк башкой саданулся, через сенки на крыльцо выкатился. Привстал покачиваясь, заорал что есть мочи:
— Убью паскудницу!
Она уже не слышала, распатланная по улице, за село, в тайгу побежала.
Мимо ворот Васена плелась, остановилась у калитки растворенной, то на Анику глядела орущего, то Алене вслед. А как та из виду скрылась, старуха к церкви с воплями поковыляла:
— Ведьмой голой Алена из трубы вылетела, а за ней… дым да огонь!
А молодуха через лес к болоту побежала, на кочку, другую скакнула, в самую топь, не думая, бросилась, по грудь провалилась, холодом ее остудило, хотела назад, да за ноги будто кто вниз потянул. Алена в отчаянье к небу голову вскинула — в облаках белых оно, синее-синее, и орел в вышине парит.
— Ах, пожить бы еще! — только и вырвалось из груди Алениной. И в черной воде лицо ее белое скрылось. Лишь волосы длинные с пузырями на поверхности плавали… “Вот и конец!” — у Алены последняя мысль промелькнула, и болью рвануло голову, будто Аника пятерню запустил, и сознание вышибло.
Очнулась Алена, — по лицу будто гладит кто. Простонала:
— Где я? Что со мной?
Слышит — над ухом звенькнуло. Веки разомкнула, в сторону скосила глаза, увидела, — с кустика птаха вспорхнула. А по лицу все гладит и гладит ласково кто-то. Повернула голову и отпрянула: мужик сидит перед ней, косматущий, бородища с проседью — сущий лешак. Ладонью с лица ее налипший сор сбирает. Поодаль жердина лежит, на конце клок волос в сучьях запутался. Поняла все Алена — старого Данилу признала. Видать, брел по берегу, увидел ее тонущую, да не мог рукой ухватить. Длинную палку выломал, зацепил концом за волосы, потянул, да в спешке-то сорвалось. Клок волос вырвал. Второй раз зацепил, намотал покрепче и вытянул.
Сам он который уж год отшельником жил на острове. Как озеро совсем заболотилось и за орехом добраться мужики не могли, — летом, осенью топко, а к зиме орех выпадет, а что останется, птицы повыклюют, белки повышелушат, — Данила и надумал с зимы остаться на Гриве. Сначала в землянке жил, летом избу выстроил. Осенью много ореха добыл. Как мороз болото сковал, мужики на подводах приехали, припасов Даниле привезли, спрашивают:
— Не наскучило ли?
Да он посмеялся:
— Дух на острове вольный, зверя, птицы полно, скоро и пчел разведу. А по воскресным дням благовест слушаю. На Гриве его шибко слыхать, особенно, как ветер в мою сторону.
Так и жил. Вокруг острова в чистой воде карасей ловил, а через болото к берегу по кочкам — тропу тайную выискал, в село иногда сам хаживал. Про Аленино горе ране слыхивал, а тут самому пришлось бабу спасать. Взвалил на плечи да по тропе своей унес на Гриву. И вскоре повитухой стал. Принесла она девчоночку, Аришкой назвала. А как от родов оправилась, сжилась со старым Данилою. Хоть волосом сед, однако силою крепок и душою чист. А как в тиши ночной сказки любовные начнет сказывать — сердце у Алены заходится. Чего ж с таким не любиться…
Меж собой решили, про то, что Алена спаслась, — молчок!
Вскоре Данила привез петуха с курами, потом козу, на другое лето сено накосил, с морозами корову привел. Мужики, что за орехами приезжали, удивлялись:
— Без бабьих рук с хозяйством как управляешься?
Вздыхал Данила: один, мол, за всем приглядываю. Да мужики не шибко верили:
