Валерия Вербинина - Поезд на Солнечный берег
– Два миллиона.
– Два миллиона и еще двадцать восемь бубликов, – промолвив Вуглускр, и нечто похожее на уважение прозвучало в его голосе; но тотчас он вновь обрел твердость. – А остальные куда смотрят? Без хорошей поливки слезами все плоды засыхают и превращаются в сушки. Мне не нужны сушки! Пусть они поплачут как следует, иначе я всех выгоню, и вас, дорогой мой, первым.
– Люди не хотят плакать, – пролепетал менеджер, совсем потеряв голову при этой угрозе. – Они хотят веселиться.
Вуглускр замахал руками. Корона съехала набок.
– Ни-ни! Еще чего! От веселья одни убытки. Когда люди веселы, они не ненавидят друг друга, не ведут войн, не любят родину и денег тоже не любят. Что за вздор! Веселье размягчает душу, внушает уверенность, что все братья и что ко всем надо относиться, как к братьям. Страдание закаляет, возвышает, очищает, облагораживает; человек готов на все, чтобы выйти из этого состояния, он растопчет всякого, кто будет стоять у него на пути. – Вуглускр резко переменил тон. – Так вот! Я желаю, чтобы завтра у меня было еще два миллиона. Потрудитесь. Заставьте сотрудников корчиться в рыданиях. Пусть они пострадают на славу, и мне нет дела, хотят они этого или нет! Попробуйте лук, в конце концов, если даже мысль о гибели родителей не огорчает их.
– Все средства испробованы, – отвечал менеджер, угасая. – От лука они только смеются.
– Смех! – проворчал Вуглускр. – Вот еще беда! Дайте слезоточивый газ, в конце концов!
– Не помогает.
– Тогда расстреляйте каждого второго за саботаж, оставшиеся сразу примутся за работу. Какой в вас толк, если вы не умеете руководить? Руководить – это вам не руками разводить! Уволен! Передайте новому служащему свои полномочия и убирайтесь.
Менеджер пополз прочь.
– И скажите ему, пусть сначала попробует газ! – крикнул Вуглускр вдогонку. – Расстрел – крайняя мера все-таки, его не всегда удается списать на несчастный случай на производстве, и потом, у меня же есть совесть… Что тебе? – сварливо спросил он химеру.
– Шеф, – доложила химера, – Филипп здесь.
– Доста… тьфу, впустить немедленно. Пока он здесь, никого ко мне не пускать!
Химера исчезла, зато вошел Филипп, держась непринужденно, как всегда. Под глазами его залегли круги, на лице застыло отчужденное выражение.
Вуглускр снял корону и положил ее перед собой.
– Заходи, сынок, ты здесь почти как дома. – И царским жестом он указал на второй трон, поменьше и попроще, потому что золото на нем все-таки было видно.
Филипп сел.
– Второй час, между прочим, – сказал Вуглускр. – Ты опоздал на три часа. Не подумай, что я придираюсь, просто констатирую.
Филипп ответил не сразу.
– Вуглускр, я хотел к вам обратиться…
– Говори.
– Я хотел спросить: что случилось с маяком?
– С каким маяком? – удивленно переспросил финансист.
– С тем, что на острове. Вы помните?
– На острове? Ах да! Его же снесли лет пять тому назад по приказу генерала. Зачем тебе это?
Филипп ничего не ответил. «Пять лет…» Впрочем, ничего удивительного в этом не было: с тех пор, как Ада его оставила, Филипп постарел как раз на пять лет. Он сгорбился и приготовился слушать.
– Я тебя вызывал, – сказал Вуглускр.
– Вы меня вызывали… – не глядя на него, медленно проговорил Филипп.
Вуглускр почесал макушку, снял парик, открыл сзади черепную коробку и на ощупь подкрутил в ней винтик. Он немного разболтался. Благожелательно улыбнувшись Филиппу, магнат снова надел парик.
– Речь идет о тебе.
– Обо мне?
– И о Матильде, разумеется.
– Уже не идет, – сказал Филипп.
Вуглускр сильно удивился:
– Как так?
– Мы расстались, – Филипп поднял глаза. – Вот, собственно, и все.
Вуглускр напряженно думал.
– Так, – сказал он. – Мы – это кто? Она с тобой или ты с ней? И как это могло случиться, что я до сих пор ничего об этом не знаю?
– Не знаю, – сказал Филипп, опустив голову.
Ответ привел Вуглускра в ярость.
– Ты ее бросил? Ты посмеялся над ней? Ну, берегись! А! Я понял. Я понял! Ничтожество! Ответь: ты ее оставил? Ты причинил ей горе? Она была совсем не веселая эти дни. Конечно, то есть наоборот: она была такая радостная! Я всегда говорил: зачем он ей? Она его бросила. Ну да! Умница! Моя дочь!
– Я… – сказал Филипп. Во рту у него пересохло. – Я сам виноват в том, что произошло.
– А вот это уже мне решать, – возразил Вуглускр. – Что именно произошло?
– Я полюбил другую, а она меня оставила, – с ужасающим равнодушием сказал Филипп. – Мне очень жаль, поверьте. Я не заслуживаю вашей… вашей дочери.
– Ты… Он! – заговорил Вуглускр в каком-то экстазе, указывая на Филиппа. – Послушайте, что он говорит! Да как ты смел, жалкое отродье? Моя дочь! И ты! Что ты возомнил о себе? Да как… как ты вообще смел? Ты бросил ее? Ответь! Ты ее бросил? Да как…
– Я его бросила, – прозвенел голос Матильды. – Он недостоин меня.
Вуглускр подскочил на месте. Она вошла незамеченной через потайную дверь, предусмотренную Вуглускром на случай бунта нерасстрелянных сотрудников. Филипп поднял глаза. Нельзя было решить, кто бледнее: Матильда или он.
– Я рассталась с ним, – проговорила Матильда, держась очень прямо и глядя мимо него. – Он не подходит мне. Ты был прав, папа.
– Конечно! Я всегда прав! – обрадовался Вуглускр. Он кинулся к дочери и поцеловал ее. Неожиданно радость его прошла.
– Послушай, – заговорил он подозрительно, – что он еще тут плел, а? О какой-то девушке? А? Дочурка…
– Не обращай на него внимания, папа, – отпарировала Матильда. – Наверное, он немного двинулся после моего отказа. Ты же знаешь, он всегда был того.
– Да, – сказал Филипп, – это верно.
Вуглускр, поняв, что Филипп больше не дорог его дочери, обрел всю свою наглость.
– Сумасшедшим не место в нашем доме! – заявил он. – Прочь! Убирайся!
Филипп поднялся. Вуглускр напирал на него, толкая к выходу. Матильда подошла к дверям, которые мягко разъехались.
– Вон! – визжал Вуглускр, беснуясь и топая ногами. – Вон!
– Мне жаль тебя, – сказала Матильда тихо Филиппу, когда он проходил мимо, – тебя никто больше не полюбит.
Она хотела сказать «как я», но вовремя остановилась. Ни к чему эти ненужные признания.
– Да, ты права, – сказал Филипп. На лице его застыла потерянная улыбка, от которой Матильде хотелось его ударить. Но, по правде говоря, ей хотелось плакать.
– Вон! – заорал Вуглускр. – Выпроводить его! Прочь из моего дома!
– Я счастлив до отвращения, – сказал Филипп.
На зов хозяина явились химеры. Обернувшись не девушками, а атлетами с мощными бицепсами, они грубо вытолкали Филиппа и вышвырнули его из дверей. Впрочем, юноша не чувствовал ни малейшего огорчения. Если бы небо обрушилось на него в этот миг, значит, так и должно было быть, потому что Ада ушла.
Окна небоскреба мягко светились, и за одним из них успокоившийся Вуглускр изучал протокол допроса, полученный накануне. Напротив него стоял, почтительно вытянувшись, мышкетер.
– Как! Неужели он?
– Так точно, ваше жестокосердие.
– Не могу поверить! Куда же мы смотрели? Надеюсь, сведения точные?
– Грабитель клянется, что все это правда. Он видел все это своими глазами и готов в любой момент выступить свидетелем.
– Да, – бормотал Вуглускр, – да. Фиалковые глаза, одуванчиковая голова. И кто? Подумать только!
Он повернулся (трон был вертящийся, по последней моде), и на столе перед ним возник светящийся экран.
– Роту мышкетеров ко мне, срочно. Полная боевая готовность, чрезвычайное положение.
Сон тридцать четвертый
Гремя новенькими сапогами и звеня золочеными шпорами, рота мышкетеров прошла по улице и по человеку, лежавшему на ней без движения. Человек этот при пересечении его тела солдатами не издал ни звука, из чего мышкетеры единогласно заключили, что он мертвый, и оставили его в покое. Если бы он был живой, ему пришлось бы много хуже.
Филипп поднялся, когда мышкетеры исчезли из виду. Он с горечью убедился в том, что все его члены целы, не считая нескольких, не столь важных для жизнеобеспечения. Глупо же переживать из-за нескольких позвонков и ребер, когда их у тебя несколько десятков. Филипп вовсе не был жаден, к тому же при мысли, что его выставили из магнатского дома, он испытал невыразимое облегчение, заставившее его забыть о боли. Черные тучи закрывали солнце, но и дождь, и снег перестали. Откуда-то доносились глухие удары пушек, которыми разгоняли облака. В небе не пролетало ни одной машины: из-за погодных условий все трассы в Городе были перекрыты. Филипп вызвал по наручному видеотелефону свой истребитель, но ответа не получил. До хрустального дворца оставалось часа полтора ходу, и только теперь Филипп заметил, что неимоверно устал.
Угрюмый небоскреб нависал над ним, как надгробный памятник. Филипп зашагал прочь, но силы его иссякли уже через несколько минут. По пути молодой человек завернул в кафе, где ему подогрели мороженое. Продавщица показалась ему симпатичной, и впрямь, для автомата она была недурна. Фаэтон расплатился и вышел; спешить ему было некуда. На остановке везделетов не было ни одной живой души. Филипп сел на скамеечку; вокруг него царила гулкая, звенящая тишина, и в этой тишине он искал ответы на свои вопросы. Он был глубоко несчастен и погрузился в свое несчастье, как в море, в подробностях вспоминая улыбку Ады, смех Ады, глаза Ады, слова Ады на маяке, сказанные много лет назад – или с тех пор прошло всего несколько дней? Все его былое счастье прошло перед ним, как живое, и Филипп встряхнулся. Он вспомнил, что Пончик как-то раз сказал ему, что в жизни очень помогает цинизм, и решил стать циничным.
