Брайан Олдисс - Оксфордские страсти
– Робин, лапонька, тебе не кажется, что ты слишком большое значение придаешь этому так называемому явлению ангела? Ты вот говоришь, на нем была грязная футболка? Не слишком-то обычное одеяние для ангелов правда? Поправь меня, если я что-то не так сказала.
– Нет-нет, все правильно, дорогая. Ты разве когда-нибудь была не права? Только ты, конечно, подозреваешь что у меня галлюцинации? Или я красного вина перебрал, так? Ты, может, думаешь, я у тебя от религии вконец спятил? Что она вместе с вином мне в голову ударила? Пойдем со мной к шкафу, сама и поглядишь. Я твердо уверен, что за одной из досочек такое кроется… И довольно неприятное. Антирелигиозное.
– А ты видишь, что кроется у меня в миске? Ты как, драгоценный мой, хочешь или нет, чтобы у тебя зимой на столе была бузинная наливка?
– Ладно, в таком случае хочу и пирога на столе и бузины в бутыле…
Оба рассмеялись, и Соня, утерев руки передником, последовала за Робином в церковь.
Тишина и сумрак привычно объяли их внутри. Гулко отдавались шаги по каменному полу. В воздухе стоял легкий аромат свечного воска, благовоний и древности. Вот где для Робина Джолифа дом родной. Они с Соней переехали сюда девять лет назад из бедного лондонского прихода, где церковь была больше и куда эффектнее; однако именно здесь, в церкви Святого Климента викарию удалось найти эту особую смесь благоговения и радушия – в основном, благодаря тому, что он улучшил освещение, чередуя пятна света и таинственной тьмы, и установил качественное центральное отопление. В церковь приятно войти, она – истинное прибежище.
Дверцы старинного шкафа были распахнуты. Киянка и стамеска викария лежали на полке. В задней стенке зияла дыра с молитвенник размером. Вглядевшись в открывшуюся пустоту за доской, Соня увидела угол какого-то предмета, на вид свинцового. И отшатнулась.
– Лапа, а надо тебе дальше этим заниматься? Может, заколотить дыру доской – и забыть про это?
– А-а, значит, ощутила, как внутри что-то злокозненное кроется? Я-то ощутил. Но что бы это могло быть? Какое такое зло столь долго существовало в доме Божьем? Ангел мне заповедал искать, и я должен искать, дорогая моя. Только я хочу, чтобы ты стояла рядом.
Соня содрогнулась, но ничего не сказала. Робин бросил взгляд на часы.
– Так, уже три, уже скоро.
И принялся за дело, орудуя молотком, ломая доску дальше. Эхо звенело по всей церкви. Один раз он остановился, прислушался. Грохот все не смолкал.
Тогда он с новой энергией набросился на деревянную стенку. Древоточцы ослабили доску. Неожиданно от нее отвалился целый кусок, открыв взору неглубокую потайную нишу. А там лежала каменная плита размером с бумажный лист A3. Робин и Соня глядели на нее, не решаясь дотронуться.
В конце концов Робин достал плиту.
– Ого, тяжелая! – сказал он.
И тут получилось, будто здание церкви, с точки зрения стороннего наблюдателя, начало удлиняться, вздыматься вверх с огромной скоростью – а человеческие фигурки внутри съежились. И пока шар, на котором они обитали, несся в космическом пространстве по назначенной ему траектории, оба они стали не крупнее блох в шерсти бегущего куда-то со всех ног кота, и блохи эти, точь-в-точь как Соня с Робином, понятия не имели ни о всей сложности, ни о безмерности этой расширяющейся галактики, в которой они составляли частицу совершенно незначительную и подневольную. Ведь и сам праведник наш понятия не имел, насколько в самом деле невелик и антропоморфен тот бог, которому он служил, – невелик относительно масштабов вселенной в целом, которая, в свою очередь, была лишь небольшим пузырьком во множественной безмерности всех вселенных.
Плита на ощупь была горячая и, казалось, липла к руке отца Робина. Тот даже несколько испугался. Супруга его, не менее испуганная, сунула руку за шкаф и вытащила из углубления в стене еще один предмет, до сих пор скрытый плитой, – пергамент, сложенный в виде конверта и запечатанный сургучом.
– Господи, что же это нам досталось? Давай-ка вынесем наружу, разглядим получше, – пробормотал Робин. Оба вышли на паперть и встали там, где край газона пылал зарослями эшольции – яркой, похожей на маки. Солнце светило прямо на Робина, и на Соню, и, конечно, на плиту, что оба держали в руках, – и плита зажглась ответным отсветом. Над их головами заурчал гром.
Робин сдул пыль с камня, чтобы разглядеть странную надпись, выгравированную на поверхности.
– Какая-то клинопись, дорогая, – сказал он, – только буквы вроде бы не стоят на месте…
Соня успела тем временем сорвать печать с конверта и раскрыла плохо гнущийся пергамент.
– Ах, господи! – воскликнула она, быстро пробежав его глазами. – Это же письмо, а написал его досточтимый Тарквин Феррерс. Вот и его подпись внизу, и дата: май месяц, 1814 год от Рождества Господа нашего.
– Хорошо, а что он пишет-то? – спросил Робин с известным нетерпением.
– Почерк у него довольно странный, лапуля. А пишет вот что: «Хотелось бы предупредить любопытствующих не притрагиваться к этой плите и особенно не выносить ее на солнечный свет». М-да, ну это уже поздновато… И дальше: «Эта плита из Древней Эфиопской Церкви, и, к моему непреходящему сожалению, я умыкнул ее из одного храма в Аксуме. На ней выбито магическое изречение мистика по имени Эль-Каккабук. Во время путешествий по Африке мне довелось сидеть у ног вышеупомянутого Каккабука, который зрел далеко за пределы владений христианского Господа Бога нашего. Он утверждал, что благодаря полетам и медитации, с помощью и при содействии оккультных наук довелось ему мельком видеть Великого Создателя Вселенной нашей, который известен стал под именем (я перевожу для вас) ИСПаВеДиВ, а имя это суть по начальным буквам титула его: Изначальное Создание-Пантократор Вечной Древности и Возмездия»… И потом: «Эта невообразимая исполинская сущность бытует «как струны меж звезд», согласно словам Эль-Каккабука: струны, что связывают Вселенную воедино. К сожалению, ИСПаВеДиВ с удовольствием предается злонамеренности в отношении всей разумной жизни: он считает ее в известной степени соперником себе…»
– Но где же тут душа человеческая? – вскричал Робин.
– Про душу, лапонька, тут, вроде, и речи нет, – сказала Соня и продолжала читать: – «Одно лишь знание о существовании ИСПаВеДиВ ведет к гибели. Самого мистика Эль-Каккабука нашли на суку векового кедра, он оказался повешен вскоре после того, как начертал эту надпись на плите… Я поступил совершенно безрассудно, привезя плиту к себе на родину, а потому незамедлительно кладу ее в тайник в стене церкви, где я священник. Святыни, возможно, способны ослабить ее могущество. И я уже ощущаю на себе проклятье этого Создания-Пантократора».
Робин страшно разволновался:
– Господи, да ведь этого самого досточтимого Тарквина разорвала свора каких-то диких собак… – Непроизвольно поглядев на часы, он добавил: – В 1814 году.
– Сейчас, дорогой мой, по счастью, нет уже никаких диких собак.
– Зато есть дикие прихожане… И что теперь делать с этой чертовой плитой? Вернуть на место, где была? Скорей переехать самим в Парагвай или в Уругвай?… – И он беспокойно заозирался, будто ища страны, которые только что упомянул.
– Перестань шутить, лапуля. Дело серьезное. Ты заметил, что это названо созданием, а не создателем? Это разве не означает, что сила эта – без царя в голове, что в ней нет ничего даже отдаленно человеческого? Значит, это – Анти-душа. Позвонил бы ты оксфордскому епископу, а?
Робин лишь смотрел вдаль, слишком подавленный, чтобы ответить.
– Это, наверное, розыгрыш. Все вместе. Известно же, что за фрукт был этот Тарквин Феррерс. А ИСПаВеДиВ? Что за зверь такой? Да еще «Вечная Древность и Возмездие», а? Нет, нельзя поддаваться и принимать это всерьез. Потому что оно подрывает самые корни нашей веры.
По ту сторону низкой церковной ограды как раз проходила Мэрион Барнс, по обыкновению с собакой на поводке. Робин изобразил улыбку, помахал, спросил: «Как у вас сегодня Лорел?»
Вдруг дунул ветер, резкий, штормовой, ниоткуда. Письмо Тарквина с предупреждением вырвало из рук у Сони. Та пыталась его поймать, но письмо пропало, унеслось далеко-далеко. Тот же порыв ветра изрядно потрепал одеяние Робина – хорошо хоть не сорвал его со священника. На землю обрушились потоки дождя, забарабанил град. С плитой под мышкой Робин бросился под сень церкви. Соня – за ним.
Внутри викарий положил плиту на скамью для прихожан и вытер лицо платком. Муж и жена посмотрели в глаза друг другу.
– Лучше нам про это никому не говорить, – сказала она.
– Но как же? Я не могу больше служить священником англиканской церкви, если любая часть этого чудовищного откровения справедлива… Я и сам всегда думал – и высказывал тебе, дорогая, свои сомнения по этому поводу, – я думал, что научная картина Вселенной лишь подчеркивает незначительность идеи нашего Бога, Того, Кто над нами всеми, Того, Кто ведет нас за собою и судит. Но способен ли Он заниматься этим одновременно на миллионах других планет? В Священном писании нет и намека на это. По крайней мере, мне не попадалось… Ты вот говоришь, что про нашу находку – никому ни слова. Вся эта Вселенная, все это создание-мироздание – грандиозный механизм, оно среднего рода, ни то, ни се. Я хочу сказать: разве такой подход не устраняет самую идею Бога или души? – Он умоляюще воззрился на встревоженное лицо Сони. – Если все на плите верно, конечно. Тарквин решил, что верно.
