Ирина Дедюхова - Ирина Дедюхова Армагеддон № 3
— В смысле? — на всякий случай переспросил Ямщиков, безошибочно чувствуя, что проводник вкладывает в этот вопрос тот самый, тревоживший и его самого смысл.
— Не хочешь, не отвечай! — нисколько не обижаясь, сказал Петрович. — Я, как ты сам понимаешь, еду до конца. Мой товарищ пока еще не решил. Но мы оба считаем, что Аннушку надо ссадить заранее. Обидно, конечно, что ездил столько лет… Думал, что все уже повидал… Всех уродов. А, оказывается, главного-то не видел. И вот только теперь… Допивай, Григорий! Нечего на меня так зенками хлопать.
Оставшееся пиво они допивали молча. Вагон баюкало на рельсах, Ямщиков задумчиво глядел на убегавшие за окном маленькие пушистые елочки на бровке покрытого снегом откоса. Напряжение начало спадать, ему вдруг захотелось, чтобы и Флик сейчас сидел с ними в объединяющем, суровом мужском молчании, а не рыдал бы под присмотром Седого. Григорий нисколько не сомневался, что Флик так и воет до сих пор, лупит в подушку маленькими беспомощными кулачками… В глубине души шевельнулось нечто вроде сострадания к товарищу, не справившемуся с новыми для себя бабскими наклонностями. Постепенно события прошедшего дня стали видеться ему в ином свете. Под влиянием портера и недавних похабных рассказов Петровича из богатого железнодорожного опыта, он с неловким смешком вспомнил перекосившуюся мордашку Флика, пинающего дверь тамбура… Сам факт того, что Флик спер у него барсетку, тоже виделся ему уже в несколько иных масштабах. Теперь это уже не казалось громом среди ясного неба или вообще расколовшимися над непосредственно кумполом небесами, а представлялось каким-то незначительным, забавным курьезом. Ну, спер и спер. Спасибо, хоть не все гроши на дурацкие цацки извел… Трусов с блестками накупил, бюстгальтер розовый с бусинками… Молодец, товарищ! Сразу видно, что так и рвется в бой!
Он еще отхлебнул пива и почувствовал, что его неудержимо клонит в сон. Последнее, что он запомнил перед тем, как отдать свою истерзанную переживаниями душу в объятия Морфея, была здоровенная, абсолютно выбивающаяся из реального, башка какой-то змеюки у Петровича над головой. В полутемном купе эта башка, осторожно выглядывавшая из-за стопки байковых одеял на верхней полке, казалась тенью от проносившихся за окном рогатых столбов электропередач. Однако в момент непосредственной отключки Ямщиков неожиданно столкнулся с внимательным, откровенно изучающим взглядом гадины.
* * *Впервые Седой запирал купе на ночь один. Марина, устав от рыданий, забылась тяжелым сном. И хотя дежурить была именно ее очередь, Седой так и не решился ее поднимать. Он сел на нижнюю полку, испытывая нараставшее беспокойство из-за затянувшегося отсутствия Ямщикова. Впрочем, он отдавал себе отчет, что отнюдь не меньше его беспокоило бы и присутствие психованного отставного вояки, обобранного предприимчивой спутницей. За окном проносились тускло горевшие фонари, выхватывавшие из темноты безымянные заснеженные разъезды. Седой удивился, что даже среди ночи у многих шлагбаумов с резким звуковым сигналом железнодорожного семафора все-таки ждут переезда одинокие машины. Он подумал, что вот зима, ночь, а люди все куда-то едут, что-то везут… Вагон раскачивал его мысли, становившиеся все более обтекаемыми и всеобщими… Поэтому совершенно пропустил момент, когда напротив него вместо Флика, всхлипывающего и во сне, появилась огромная жирная змеюка. Она крутила во все стороны башкой, с любопытством выглядывая местоположение священных гвоздей.
— По старинке работаем, — констатировала змеища, уставившись на пентаграмму, в центре которой Седой дрожавшими руками по традиции попытался изобразить как раз такую же змею, зажавшую хвост в собственной пасти. — Надеемся, значит, на поддержку всего сущего… Только и забот сущему, как всякое говно на поверхности поддерживать…
Седой понимал, что находится на опасной, зыбкой грани между реальностью и сном, но стряхнуть с себя оцепенение не было сил. Змеюка, оценив его усилия, прошипела:
— Не переживай, сегодня их нет рядом, у них дела… И напарник твой — живехонек! Нажрался моего пива и дрыхнет у Петровича. Так что можешь бредить спокойно…
Как ни странно, но Седой почувствовал, что может вполне доверять этому нахальному гаду, и успокоился.
— Что мы имеем? — продолжал рассуждать вслух змей, нисколько не смущаясь присутствием Седого. — Неуравновешенного психа с довольствием за три года вместо Бойца… Имеем потерявшего чутье Нюхача и Факельщика в розовом бюстгальтере… Знаешь, я начинаю сильно разочаровываться в этом вашем героическом предприятии. Хотя… все так и должно быть! Если ты пораскинешь извилинами и начнешь-таки работать головой, то сам поймешь, что иначе и быть не могло. Много причин — печальные следствия… Каждый из вас несет отпечаток Времени. И у каждого Времени — свой Армагеддон. Странно было бы предположить нечто иное «в наше тяжелое время», как говорят в телевизоре. Думаю, это просто позорище какое-то будет, а не Армагеддон. Перед сарами даже неловко… Они так готовились…
Змей разочаровано покрутил хвостом, так и не решившись прикусить кончик, как ему, несомненно, очень хотелось. Седой не до конца понимал всего, что шипел, не разжимая пасти, змей, но от общего контекста ему стало нестерпимо стыдно. Он мысленно окинул взглядом день с их криками, истериками, перебежками по вагонам с пакетами, полными розовых бюстгальтеров…
— И не говори, — ехидно заметил змей. — Это уже не Армагеддон, а полный отстой получается. Необыкновенно тяжелые наступили времена! Тяжелее, прям, некуда. А уж сегодняшнее ваше представление, так это вообще… Ладно, что именно сегодня сары были заняты, вот бы поржали… Даже я заколебался ваши перепалки выслушивать. Что дальше будет? С Еремеичем, согласись, вы поступили по-свински… А где ты был, когда сюда, с большими трудностями, заметь, пришел Еремеич? Почему бы тебе честно не признаться, что ты в этот момент в ресторане ругался с официанткой, назвав ее шалавой и прошмандовкой. Санитарную книжку у повара требовал. Думаешь, я не знаю, что ты таскаешься в ресторан, чтобы там скандалы закатывать? Да видел я, кто к тебе ходит… Понимаю, что напряжение надо как-то снимать, но ведь не утонченными издевательствами над персоналом!.. У меня в башке не укладывается, как можно испытывать такие возвышенные душевные переживания, а тут же ползти в ресторан, чтобы власть поорать, мол, тебя опять обсчитали… Это же какой-то садизм, Седой… В том числе и над самим собой! Что по сути — уже извращение! Садомазо какое-то… Какой вообще смысл вам помогать?
Седому стало нестерпимо стыдно. Пожалуй, он и сам отдавал себе отчет, что ходит в ресторан не только и не столько за горячим обедом. Он чувствовал, что ему становится значительно лучше, как только слышит дрожащий от страха голосок официантки Ксении. Но выслушивать нотации от неизвестно откуда-то взявшейся змеюки было куда постыднее. Почему он должен отчитываться в своих поступках перед этим червяком накануне этого самого?
— А тебе самому-то какая разница перед этим самым, обсчитали тебя на три рубля или сдали до копейки? — немедленно отозвался змей. — Ведь, в отличие от официантки, ты-то отлично знаешь, куда все мы катимся. Короче, я от ваших номеров в диком восторге, конечно. Лучше бы с желтопузиками кувыркался… Ладно, поживем — увидим. Бывай!
Змей свернулся клубком, потом завозился с сонными всхлипами, и Седой, глядя на раскидавшегося во сне Флика, понял, что ему опять, как прошлой ночью привиделся очередной кошмар. С горечью он подумал, что предпочел бы лучше ночь напролет выслушивать нотации говорящих червяков. Тут же меловая неровная колбаска, нарисованная им в центре пентаграммы, засветилась и вновь, прямо в голове раздалось знакомое шипение:
— Уж, прям, «нотаций» он наслушался! Переживешь! Что сказать-то хотел? Если завтра ваш тригон расколется, то пошли вы все к едрене-фене…
Евангелие от Марка
«И учти! Если ваш тригон расколется, то пошли вы все к едрене-фене!» — почему-то чаще всего именно эта фраза вспоминалась Марку Израилевичу Губерману, в растерянности сидевшему возле раскрытого чрева дерматинового чемодана и горки выкинутых им из шифоньера на большую семейную кровать личных вещей.
— Так-так, Марк! — неожиданно произнес возле двери женский голос, и у Марка Израилевича резко опустились плечи.
— Софочка! Я же ненадолго! — обернулся он к полной женщине, со следами несомненной былой красоты, прижавшейся спиной к дверному косяку. — Туда и обратно! Ну, там побуду от силы минут двадцать…
— Где?.. Где это ты собрался торчать двадцать минут? Ты куда это собрался, Марк, на ночь глядя? Что же это за исключительное свинство, дорогой? — строго спросила женщина глубоким контральто с грозовыми раскатами.
