Ирина Дедюхова - Ирина Дедюхова Армагеддон № 3
Закипел котелок, в который Хильда бросила сухую землянику и стебли ревеня… На небе высыпали яркие звезды… Вдоволь наревевшись и наговорившись всласть, они по очереди запивали свои печали кисловатым ароматным взваром из одного котелка. Флик почувствовал, что наконец-то лопнули все нити, тоскою тянувшие его к дому… Потом Хильда затоптала костерок, деловито собрала свой узелок, надела чепец, висевший на ветке бузины, и, обняв Флика за пояс, собралась проводить его к лагерю. Слишком много они плакали этим вечером, поэтому сразу захотелось петь. Прижимаясь к теплому боку Хильды, Флик вместе с ней всю дорогу громко кричал песню про то, что можно обойти все побережье, а лучше харлемских девушек нигде не найти! У них самые розовые щеки, самые шелковистые косы и самая белая кожа на всем побережье!
Хильда два раза теряла свои огромные сабо, надетые на босу ногу. Флик, от переизбытка чувств, вдруг полез за пазуху, и сунул ей в руки матушкины носки. Хильда, сразу поняв, что за носки он таскает за пазухой, задохнулась, отталкивая подарок. Она бы заплакала, но слез уже не было, да и плакать после веселой песни не хотелось. Она лишь застенчиво призналась, что ей пока еще никто ничего не дарил. Особенно шерстяных носок.
Прощаясь, девушка сбивчиво попыталась предупредить его, чтобы он не верил никому… что вовсе она вовсе не какая-нибудь там… Флик со смехом целовал ее пахнувшие земляникой щеки, потуже затягивал старый шерстяной платок на груди и счастливо шептал, что она самая-самая лучшая из всех, кого он когда-нибудь встречал на свете.
Легкой походкой он направился в свою палатку. Впервые со дня матушкиной смерти Флик ложился с горячим желанием, чтобы скорее начался новый день…
Барсетка
Чертыхаясь, Ямщиков второй раз проверил постель, встряхнул подушку, на всякий случай приподнял матрас. Впервые с момента посадки ему приснилось что-то позитивное и оптимистическое. Он даже проснулся с горячим желанием, скорее начать новый день… Бери круче! Новую жизнь! И нате… Получите прямо в рыло!
В крайнем расстройстве он сел на полку Флика и посмотрел на Седого. Тот лежал, так и не снимая очков, уставившись непосредственно в потолок. Подозрительно шмыгая носом, Седой потянулся за полотенцем, вытер глаза под очками и звучно высморкался. Ямщиков понял, что Седому опять привиделась во сне какая-нибудь хрень, аналогичная той, что снилась ему раньше. Тяжело вздохнув, он вернулся мыслями к неприятным сюрпризам реальной жизни.
— Слушай, Седой, ты мою барсетку не видел? — спросил он подозрительно притихшего попутчика.
— Не видел, — надтреснутым голосом безучастно ответил Седой.
— Правильно, чего ее разглядывать? — тут же начал закипать Ямщиков. — Только учти, что у меня в ней все деньги лежали. И до тех пор, пока нас не прикончили, полторы недели надо хоть что-то жрать. Надоело по карманам рыться, все вчера сложил, дурак, в барсетку… Премию… довольствие за три года… все какая-то сука аккуратно скоммуниздила! Главное, выплатили накануне за выслугу, наградные, за звания… Думал, хоть пожру по-человечески перед этим самым. У тебя сколько с собой денег?
— То есть как это? У тебя что, все деньги пропали? — стремительно начал возвращаться к жизни Седой. — А под нижними полками искал?
— Да везде уже посмотрел! К тебе обратился в последнюю очередь. Мне за сигаретами надо было в ресторан сгонять. Хватился, а барсетки нет!
— А ты хорошо посмотрел наверху? — включился в руководящий процесс Седой. — Сам там столько пакетов насовал… Одеяло сунул… Ты все проверил в антресолях? И потом ты же Петровичу в холодильник вчера два пакета отнес… Давай, вспоминай! Сам дел, наверно, куда-то…
— Слушай, Седой! Это все же не по-товарищески получается! Вначале жрем на мои, а как барсетку сперли, так каждый — на свои? Так получается?
— Ты соображаешь, что вообще говоришь? Мы с тобой к теще на блины едем? Из купе пропадает вещь. Причем со всеми деньгами. Купе у нас с тобой замуровано двумя уровнями заклятий, но кошель с деньгами все-таки испаряется…
— Да достал ты, блин! Понимаешь? Достал! Я ему говорю, что барсетку с деньгами какая-то падла увела, мне за сигаретами надо, а он головой работать начинает вслух!
— Ты не ори, деньги я тебе дам… Если, конечно, и меня не обокрали… На сто рублей! У меня все на месте. В отличие от некоторых. Может ты, идиот, в барсетке карту держал? Или гвозди?
— Да ничего я там не держал, кроме денег и водительских прав. Чего решил, будто Флик головой работал, когда сказал, что сары вместе с нами в вагоне едут? Да-да! Сары и ворвались! Вползли ночью по потолку и барсетку сперли. Думали, что я в барсетку карту спрятал. Или просто ради пакости. Назло мне, специально! Чудачества у саров такие — барсетки тырить!..
— Стой, а где Флик-то? — оборвал склочные вопли Ямщикова Седой. Не дожидаясь ответа резко заткнувшегося, в недоумении озирающегося Григория, он спрыгнул с верхней полки. По-военному быстро принялся обуваться. Глядя на него, Ямщиков только затянул потуже ремень и с чувством выдохнул:
— Даже в голову не пришло, Седой! Вот сука!
Прямо за дверью купе стоял Петрович. В руках он держал какую-то бумажку. Похоже, терся у купе он уже довольно долго, не решаясь постучать.
— Гриша, не хотел тебя тревожить, ты мне не уделишь минутку, а? — заискивающе сказал проводник.
— Честно, Петрович? Положа руку на сердце, пошел нах, дорогой! — в крайнем раздражении ответил Ямщиков.
— Понял. Тогда попозднее. Мне очень надо! — без всякой обиды, покорно согласился Петрович.
— Слушай… ты это… того… ну, ты не видел? — понизив в голос, спросил Ямщиков.
— Да в голову состава эта твоя… с бабами пошла, — сообщил ему Петрович, радуясь, что оказался полезным Григорию. — По радио объявили, что наш магазин на колесах сезонную распродажу устраивает. То ли «лето-осень», то ли наоборот «осень-зима», не помню. Они у туалета договорились, ну и… пошли все.
— Гриша, если хочешь оставшееся время жрать по-человечески, надо бежать! — нетерпеливо сказал Седой, наседая сзади на Ямщикова.
Они преодолевали пляшущую сцепку между пятым и четвертым вагоном, когда прямо перед носом Ямщикова открылась дверь из тамбура четвертого вагона. В проеме появилось теперешнее личико Флика в ореоле светлых кудряшек. Ямщиков потянулся, чтобы выдрать эти золотистые колечки к чертовой матери. Расслабленное и умиротворенное выражение на ненавистной мордашке немедленно сменилось ужасом. Дверь из тамбура Флик придерживал ногой, поскольку руки у него были заняты яркими пакетами и огромной картонной коробкой. Этой же ногой, не выпуская из рук коробку и пакеты, Флик резко наподдал по двери, резко отшатнувшись назад. Но перед тем, как по морде чуть не ударила тяжелая дверь тамбура, Ямщиков успел разглядеть болтавшуюся на сгибе левой руки Флика, небрежно застегнутую барсетку…
Сквозь неумолчный стук колес, вязко давивший на барабанные перепонки, до него донесся чей-то дикий рев, показавшийся ему удивительно знакомым. И, преодолевая кровавый туман, застилавший сознание, откуда-то издалека пробился отчаянный крик Седого, оравшего прямо в левое ухо:
— Гриша! Не надо! Никак нам ее нельзя убивать!
Ямщиков почувствовал тяжесть на плечах, потом что-то сдавило ему горло, он рванулся к двери, удерживаемую испуганными визжащими бабами во главе с ревущим Фликом… Но пинать в дверь становилось все труднее. Ямщиков понял, что вдобавок к Седому, повисшему сзади у него на плечах, присоединилось несколько мужиков из пятого вагона… Продолжая неистово рваться из цепких объятий, он каким-то отстраненным восприятием слышал свои собственные вопли:
— Немедленно открывай, сволочь! Никак, видите ли, эту суку нельзя убивать! А как тогда ее убивать?.. Открывай, сволочь!..
Да ладно еще, что с Ямщиковым пошел Седой, хотя всю дорогу он спотыкался, болтался от стенки к стенке проходов раскачивающихся вагонов, неловко цеплялся за дверные ручки отъезжавших дверей купе, а сцепку преодолевал на ощупь, чуть ли не ползком. Но именно он не дал разъяренному Григорию сломать дверь в тамбур четвертого вагона. Что, после похода Флика в магазин на колесах, было уже явно не по карману соратникам. Именно Седому удалось все объяснить бригадиру состава и проводнику без составления протокола. Сидевший на мусорном баке Ямщиков пребывал в таком угнетенном, подавленном состоянии, что вряд ли мог сейчас связно объяснить недавнюю жгучую ненависть к дамочке с пакетами, истерически всхлипывающей возле него:
— Гриша! Гришенька! Прости! Я больше не буду!
Злополучную барсетку Седой также изъял у Флика себе, мудро решив не показывать ее значительно поредевшее содержимое нервному соратнику. Расплатившись за причиненное беспокойство, он принялся осторожно выталкивать ослабевших и опустошенных попутчиков к прицепному вагону под сочувственными взглядами бригадира и проводников.
