Максим Далин - Зеленая кровь
Пожилой вахтер высунулся из стеклянной будке. В зеркальном стекле Дэраш увидел свое отражение, и ему стало еще хуже. Сразу видно, что я — не человек, подумал он. Моя грива, вороная, длиннющая грива, моя челка — никуда не пропали, падают ниже лопаток. Я выше большинства людей. Я держусь, не как люди. Моя вороная шкура не похожа ни на пиджаки, ни на жокейки. Мои копыта не напоминают ботфорты или кроссовки. Я пропал.
Вахтер вдруг расплылся в улыбке.
— Вы что ж, пешком погулять хотите?
— Да, — Дэраш постарался говорить как можно непринужденнее и четче. — Хочу погулять по шоссе.
— Будто уже и поздно… — но это было сказано беззлобно, как бы предупреждающе.
— Все равно. Тут слишком шумно.
— А если вас спрашивать будут?
— Я предупредил Филлиса.
Вахтер, похоже, расслышал едва заметное раздражение в голосе Дэраша, но не рассердился, а испугался:
— Конечно, конечно…
Нажал кнопку там, внутри. Открылась калитка, узкий проход для людей рядом с воротами. Дэраш кивнул, снова смахнул челку, падающую на глаза, и вышел на волю.
На заборе около ворот горели фонари, и на шоссе тоже горели фонари. Дэраш пошел по шоссе прочь, превозмогая желание перекинуться, вернуть себе свое настоящее тело и рвануть в поля, расстилающиеся по сторонам дороги, парящие туманом, нестись бешенным галопом, по-настоящему, забыть о боли, забыть о плене, забыть о рабстве, об узде, хлысте, шпорах… Казалось, что стоит только поддаться этому наваждению, как боль исчезнет, мускулы нальются силой, а пожухлая влажная трава полетит под копыта, сливаясь в мутные полосы. Это было бы очень хорошо… и Дэраш не выдержал долго.
Как только он вышел из полосы света в сумрак осеннего вечера, так и рванулся в настоящую форму. Бежать, бежать, бежать! Махнул через канаву. Мокрые от росы стебли хлестнули по ногам, по груди. Мягкая земля, поросшая сурепой, кипреем, мелким клевером, туман, расступающийся и клубящийся вокруг, далекий черный лес, тусклая медная луна, сырой, свежий, болотный запах, восхитительно легко наполняющий грудь…
Дэраш рванулся в «свечку», заплясал, вспоминая танцы и драки в табуне — и вдруг спина ниже лопаток резанула такой обжигающей болью, что его лихой галоп тут же сменился медленным шагом — и каждый шаг отдавался тяжелой ломотой в коленях и позвоночнике. Эйфория свободы прошла. Дэраш опустил голову. Я — старый конь, подумал он в смертной тоске. Я только что был веселым жеребенком, я только два года, как считаюсь взрослым — и я уже стар и болен. И ничего-то у меня в жизни не было. Я мог бы стать высшей кастой в любом табуне, аристократом — я здорово дрался… ну с жеребятами, положим, но что бы мне мешало пробить себе дорогу? У меня бы были самые отчаянные товарищи. Меня бы любили кобылы из элиты, самые прекрасные, самые отважные… У меня было потрясающе совершенное тело, я знаю, я чувствовал, что совершенное — а теперь… что со мной будет теперь? Мне больно бегать, мне больно играть. Я кашляю от сенной пыли, у меня болит рот, болит горло. Я только начал жить — а уже старая кляча…
Помогите мне, пожалуйста, взмолился Дэраш, сам не зная, к кому обращается. Он не верил в Хозяев и не верил в Зеленого. Зеленый для него, домашнего зверя, едва вдохнувшего условной свободы на пастбище в табуне, был, скорее, просто фигурой речи, символом чего-то хорошего, но глупо было бы просить помощи у символа, у мечты. У людей ничего нельзя просить. Дэраш никогда не унижался до того, чтобы выпросить яблоко или соленый сухарик — а это максимум человеческих милостей. Но ощущение несправедливости и жестокости давило так сильно, что хотелось кому-то высказаться.
Никого у Дэраша нет. Его отец давно упал на финише скаковой дорожки с разорванными легкими. Его мать осталась там, в степи, откуда его везли долго-долго в закрытом со всех сторон, как коробка, вонючем душном фургоне. Те, с которыми он сумел понюхаться или обменяться дружескими взглядами, мертвы или умирают. Долго живут только люди.
Для того, чтобы у них было больше времени мучить Дэраша. За что?
Шоссе, между тем, незаметно осталось далеко позади. Дэраш слышал, как вдалеке проносятся машины. Перед ним вдруг встала лесная стена. Не настоящий лес. Лесопарк. Это хорошо, в лесопарке он уже был, тут не водятся волки. Здесь Дэраш будет в большей безопасности, чем в поле. Его скроют деревья.
Дэраш вошел в темноту, пахнущую корой, мохом и грибной сыростью, обнюхал лесную подстилку, выбирая местечко поровнее и помягче, и лег, подвернув под себя колени. Он так давно не мог позволить себе лечь, он так давно отдыхал в полудреме, стоя, привязанный, что сразу почувствовал себя легче. Чуткость и осторожность, воспитанные в табуне, позабылись от старой непроходящей усталости — спустя несколько минут Дэраш уже дремал. Ему снилась высокая мокрая трава, поле, широкое, как степь, открытый чистый горизонт, и бег-полет, когда копыта почти не касаются земли, а тело сильное и легкое, как порыв осеннего ветра…
Волк
Утром в районном офисе Лиги при ветеринарной клинике было почти пустынно. Редкие посетители изучали расписание приемных часов врачей-специалистов и плакаты-агитки. Холл был гулок, как пещера. Хольвин подошел к стеклянной кабинке секретаря.
— Доброе утро, господин Хольвин, — сказала Чита.
— Привет, дорогая, — кивнул Хольвин, улыбаясь. — Как поживаешь?
Чита смутилась, застенчиво улыбнулась и опустила ресницы, рассматривая свои темные, длинные, очень красивые пальцы. Редкий двоесущный справился бы с такой непростой работой, какую требует должность секретаря ветеринарной клиники Лиги, но это очаровательное существо было от природы наделено вниманием, дружелюбием и чувством ответственности, а потому справлялось играючи. Ей нравилось рассуждать и быть по-человечески вежливой. Посетители, лишенные чутья Хозяев, даже не узнавали в этой подчеркнуто любезной, неторопливой, полноватой и очень милой мулатке с рыжеватыми волосами и в алом жакете двоесущного орангутанга. Только наметанный глаз отметил бы под тщательным камуфляжем обаятельную пластику человекообразной обезьяны, а в неторопливости узнал бы особенности мышления крупного примата этой породы.
Двоесущные-человекообразные изображают людей лучше всех. Чита, привезенная в северный город контрабандой и хлебнувшая немало лиха, найдя, наконец, уютную пристань в приюте Лиги, из чистого любопытства и природной общительности за два года освоила компьютерное делопроизводство и человеческий этикет. Она даже научилась выбирать себе одежду в магазине и красить ногти ярким лаком, а губы — помадой. К сожалению, отлично освоив использование денег, Чита злоупотребляла сладостями — за последнее время она заметно пополнела. На отвороте ее жакета сияла большая стразовая брошь.
— Замечательно выглядишь, — сказал Хольвин, погладив обезьяну по руке. — У тебя новая брошка? Очень красиво.
— Новая. Спасибо, господин Хольвин, — Чита заглянула в монитор, проверяя электронный ежедневник, и не торопясь, перечислила: — Вас хотел видеть господин Бруно. А еще вас ожидает господин полковник Гобс. В кабинете номер сто четырнадцать.
— Погоди, дорогая… Полковник Гобс? Я такого не знаю. Жандармский полковник? Или — СБ?
— Нет, господин Хольвин, — Чита всмотрелась в запись. — Он сказал — полковник Особого Отдела, с полномочиями Министерства Обороны, — и подняв от монитора на лицо Хольвина темные, чуть-чуть раскосые очи, добавила: — Военный полковник. В одежде такого цвета, как гнилая вода, а на одежде — блестящие штучки. А вот тут — орден. Крылья Победы.
Хольвин вздохнул, втягивая в себя невольное раздражение.
— Это плохо? — сочувственно спросила Чита. — Плохо, что он пришел, да?
— Он тебе понравился? — спросил Хольвин.
— Нет, — кротко сказала Чита. — Но я была вежливая.
Хольвин снова ее погладил и сделал знак Шаграту, расположившемуся, было, в кресле холла. Пес с готовностью подбежал.
— Здравствуй, Шаграт, — тут же сказала Чита и протянула руку.
— Мертвяк тут был? — угрюмо спросил Шаграт, принюхиваясь. — Да?
— Кажется, нет, — но в голосе Читы уверенности не слышалось. Хольвина это вовсе не обрадовало.
А в кабинете сто четырнадцать слоями плавал сигаретный дым, и по этикету надо бы было сделать вид, что запах яда — обычное положение вещей. Хольвин, впрочем, решил, что условности излишни, и с порога открыл окно. В кабинет втек утренний осенний запах, разбавленный бензиновыми парами. Полковник, грузный мужчина с круглым щекастым лицом, благодушно наблюдал и улыбался не просто вежливо, а прямо-таки радостно; от его улыбки в кабинете стало душнее, чем от запаха дыма. Хольвин отчетливо чувствовал коленом напряженные мышцы Шаграта, но пес не лаял и не кидался. Полковник по всем статьям поразительно походил на мертвяка, но был живым. Оставалось поражаться, насколько нынче стираются грани между существом без души и существом с душой, но патологическими изъянами в ней. Нынешние мертвяки в порядке мимикрии способны разглагольствовать об искусстве и справедливости, они весьма достоверно изображают человеческое понимание — а живые пьют из других живых энергию и чуть ли не кровь, делая это так непринужденно и уверенно, что впору усомниться в нюхе собственного пса…
