Ольга Славникова - Легкая голова
— Его зовут Саша Новосельцев, ему не исполнилось тридцати, и у него…
— Остались жена и двое ребятишек, — подхватил Максим Т. Ермаков с глумливой улыбкой.
— Остались жена и маленький сын, — злобно подтвердил государственный урод. — А разница между вами вот какая. Сегодня лейтенант Новосельцев просто и буднично сделал то, чего мы добиваемся от вас много месяцев. Продумываем сценарии, танцуем вокруг вас сложные танцы, тратим без счета государственные средства — уж извините, что не вам в карман. Лейтенанту Новосельцеву никто не обещал ни миллионов, ни посмертной славы. Его никто не выделял, не говорил ему, что он особенный. Он собой закрыл вас от пули, тем сохранил возможность остановить волну негатива. Просто взял и сделал это. А вы — почему вы не можете? Чем ваша жизнь ценнее, чем его жизнь?
— Тем, что она моя, сколько раз можно объяснять, — терпеливо проговорил Максим Т. Ермаков. — Наверное, этот ваш Новосельцев был хороший мужик. Если бы он, перед тем как пойти работать в ваш комитет, посоветовался со мной, я бы, может, его отговорил. Но нет, он к вам поперся. А потом еще женился и родил ребенка. И кто ему виноват, я виноват? Я представления не имею, почему он сегодня прыгнул под пулю. Вот честно — даже вообразить не могу. Я не был знаком с Новосельцевым ни единого дня. Но вот я пытаюсь представить своих знакомых, как они, значит, жертвуют собой — и, вообразите, ни с одним не получается. А я, между прочим, знаю в Москве сотни людей. Умных, креативных, умеющих зарабатывать. И что, все они ненормальные? Неправильные? Если уж вам важна апелляция к народу — то народ вот такой. Такой, как я.
Главный головастик скривился, быстро облизнул пятнистые губы маленьким языком, твердым и белым, как мел.
— Вы не сообщили мне никакой новости, — изрек он презрительно. — Я не питаю иллюзий. За последние пятнадцать лет подобных вам стало большинство. Человек — высшая ценность, а я и есть тот самый человек. Гордый сапиенс в условиях автоматической подачи жизненных благ. Даже если парнюга живет в глубоком Зажопинске, в говне, в нищете, он себя идеального видит таким — менеджером на «Тойоте». Который если не должен денег, то и никому ничего не должен. Но позвольте вас заверить, Максим Терентьевич: норма — это не статистика. Даже если нас останется пять процентов, один процент — все равно: нормальны мы, а не вы.
— Долг, патриотизм, любовь к Родине, — иронически прокомментировал Максим Т. Ермаков. — Не понимаю, как это можно переживать внутри себя. Это не частная территория. Государству, конечно, желательно, чтобы я все это испытывал, но мне-то на хрена?
— Да. Поразительные перемены! — воскликнул главный головастик. — Еще десять лет назад был понятен хотя бы предмет разговора. Теперь он исчез, испарился. Саша Новосельцев вам сегодня ничего не доказал. Я тоже ничего не могу доказать, могу только свидетельствовать. Любовь к Родине — глубоко личное переживание, избавиться от него рассудочным путем невозможно. Это особенное воодушевление, которое мало спит и много работает. Это остервенелая вера, вопреки положению дел на сегодняшний день. Я, если хотите знать, ненавижу матрешки, балалайки, все эти раскрашенные деревяшки, ненавижу пьяные сопли, а при словах «загадочная русская душа» хватаюсь за пистолет. Но я люблю все, что составляет силу страны. Люблю промышленность, оружие. Люблю честное благоустройство. Радуюсь, когда еду в хорошем вагоне Тверского завода, когда покупаю качественные ботинки, произведенные в Москве. Люблю наши закрытые лаборатории, где мы на полкорпуса опережаем зарубежных разработчиков. Я хочу быть частью силы, а не слабости, и потому люблю силу в себе и в своих соотечественниках. А вы, Максим Терентьевич, и такие, как вы, представляете собой не сапиенсов, а пустое место. Извините за банальность, но у вас нет ничего, что не продается за деньги.
— У меня нет много того, что за деньги как раз продается, и меня это волнует гораздо больше, — парировал Максим Т. Ермаков. — И не надо мне втирать мораль. Обувь я люблю итальянскую, а московские шузы, кто их пошил, пусть сам и носит. Почему, если меня угораздило родиться здесь, я не должен хотеть самого лучшего? Почему мне на голову сажают отечественный автопром, который за сто лет ничего приличного не произвел? Пожалуйста, я готов платить за качество, за вылизанную технологию, за высокую квалификацию производителя. А вы и такие, как вы, заставляете меня оплачивать отсутствие квалификации, безрукость, безмозглость, распиздяйство — и все по мировым ценам, во имя патриотизма. В этом суть нашей жизни здесь. Удивляетесь, почему я не готов пожертвовать жизнью? А я вообще ничем не готов жертвовать — ни часом личного времени, ни единым рублем.
— Как насчет качества шоколада, который вы изволите рекламировать? — язвительно улыбнулся государственный урод, обнажая сложную стоматологическую конструкцию, не то железную, не то золотую.
— Я не произвожу шоколад, — с отвращением ответил Максим Т. Ермаков. — Я произвожу рекламу. Это другой продукт. Мой креатив, может, не относится к мировым шедеврам, но он вполне на европейском уровне. Я знаю, что сказать и показать, чтобы людям было вкусно употреблять эту гадость внутрь. А в целом за базар я не отвечаю, что бы вы по этому поводу ни думали. И не взваливайте на меня глобальную ответственность. Вы вон много взяли на себя, патриоты, блин. А отдельный человек для вас — тьфу. Зато в церковь начали ходить, укрепили свои моральные права. По-моему, ваши сенсоры людей по одному вообще не регистрируют. Каким должно быть человеческое скопление, чтобы у вас зашевелилось чувство долга? Начиная от сотни? От тысячи? Так вы и тысячами людишек расходовали, о чем свидетельствует славная история вашего ведомства. И не вывешивайте мне под нос ваш праведный крест, лучше прикройте колье, курточку вон застегните, приличнее будет смотреться.
Медленно, с болезненной гримасой, главный головастик потянул пластмассовую молнию, застегнул трикотажный ворот до самого скошенного подбородка, похожего на чищенную картофелину, у которой ножом срезали подгнившую часть.
— Значит, сегодняшний случай вас ничему не научил, — подвел головастик жесткий итог.
— А мне-то чему учиться? — хохотнул Максим Т. Ермаков. — Сами делайте выводы насчет ваших сраных сценариев. Раскочегарили народный гнев, теперь суетитесь, бдите, охраняйте меня.
Государственный урод стиснул мерзлый кулак, повертел им так и этак, словно хотел куснуть, но не знал, с какой стороны. Вместо этого он раздраженно махнул застоявшимся медикам, и те, двигаясь вперевалку, будто тяжелые утки, снова подступили с носилками к распростертому на асфальте социальному прогнозисту. Когда его поднимали, голова убитого неестественно мотнулась, и Максим Т. Ермаков увидал запекшееся черное пулевое отверстие, похожее на след погашенной, с силой ввинченной в висок папиросы. Вслед лейтенанту, уплывающему в недра «скорой помощи» в виде аккуратного длинного пакета, раздалось бешеное тявканье: был час, когда дворовые собачники выгуливали своих пожилых красноглазых шавок, и теперь вся свора рвала поводки, включая седую, приволакивающую по-тюленьи свое жирное тельце, таксу старухи Калязиной — в то время как сама, влекомая вперед, старуха Калязина хваталась за ужасную желтую соломенную шляпу и приседала на дряблых ногах, оплетенных черными венами, будто сухой виноградной лозой.
Максим Т. Ермаков так и сидел мешком на забрызганной скамье, чувствуя вместо торжества победителя упадок сил. Зрители криминального происшествия потихоньку разбредались к телевизорам, где им показывали примерно то же самое. Социальные прогнозисты сматывали удочки, оставив, как всегда, две симметричные пары дежурных с термосами и бутербродами.
— Господин Кравцов, а можно спросить? — крикнул Максим Т. Ермаков в спину пошагавшему к «Волге» главному головастику.
— Ну? — обернулся тот через ломаное черное плечо.
— Просто стало вдруг любопытно: в кого я такой аномальный объект? В маму с папой? Вроде они у меня обычные добропорядочные обыватели. Или наследственность тут ни при чем?
— Мы занимались этим вопросом, — сухо ответил главный головастик. — Предпосылки имелись у вашего деда Валерия Дмитриевича Ермакова. Был объективно очень вредный человек.
С этими словами головастик номер один забрался в «Волгу» по частям, будто складной шезлонг, и помятое наследие обкома величественно отбыло, напоследок сделав вид, будто ему с трудом дается тесноватый дворовый разворот. «Сэлера, сэлера», — пробормотал им вслед Максим Т. Ермаков и на мгновение увидел в мутном медовом воздухе угловатую, взваливающую себя на призрачную палку, дедову тень.
Прошел час или больше. Может, намного больше. Максим Т. Ермаков сидел на той же липкой скамье, и все, на что он был способен, — курить сигарету за сигаретой, отчего во рту было как в старой шерстяной варежке — толсто и безвкусно. Облака на закате напоминали клочья сожженной бумаги, почернелой, огненно тлеющей по краям, нигде не сохранившей дневной белизны. Пистолет источал все тот же нестерпимый едкий запах; Максим Т. Ермаков, прежде никогда не державший в руках только что стрелявшего оружия, не знал, как справиться с этой химической гарью, оклеившей ноздри и легкие. Его охватило изнеможение; казалось, сама живительная мысль о десяти миллионах долларов утратила свое волшебство. Максим Т. Ермаков по-прежнему чувствовал на себе отпечаток погибшего социального прогнозиста — словно был куском породы с окаменелым трилобитом.
