Роберт Силверберг - Умирающий изнутри
— Китти у тебя? — спросил я.
— Да, — ответил он. — Минутку.
И позвал тебя. Ты объяснила, что собираешься пожить с ним, пока не разберешься в себе. Нет, у тебя не было ко мне сильных чувств, никакой горечи. Я казался тебе бесчувственным, тогда как он — он инстинктивно, интуитивно ощутил твои эмоциональные желания — мог понять тебя, а я не сумел, Китти. Поэтому ты и ушла к нему жить в удобстве и любви. Ты попрощалась и поблагодарила за все, я пробормотал слова прощания и положил трубку.
Ночью погода изменилась, и потемневшее небо и хо — пропустил все крепившаяся вдова и присмиревшие дети, убийство Освальда, похоронная процессия. В субботу и воскресенье я спал допоздна, пил, прочел шесть книг, не запомнив ни слова. Я написал тебе бессвязное письмо, Китти, объяснявшее все: что я пытался переделать тебя и попытался объяснить зачем, подтвердил, что обладаю силой, и описал, как она влияет на мою жизнь; рассказал о Никвисте, предупреждая тебя, что он обладает такой же силой и что он может читать тебя. У тебя не будет от него секретов. Я просил тебя не принимать его за настоящего человека, говорил, что он просто машина, запрограммированная на максимальную самореализацию, что сила сделала его холодным и жестким, тогда как меня она сделала слабым и нервным. Я настаивал на убеждении, что он такой же больной, как и я, человек не способный дать любовь, а способный только использовать других.
Я сказал, что, если ты станешь уязвимой, он причинит тебе боль. Ты не ответила. С тех пор я никогда не слышал о тебе, не видел тебя, и никогда не слышал и о нем. Тринадцать лет. Я не представляю, что с вами стало.
Вероятно, никогда и не узнаю. Но послушай. Послушай. Я любил тебя, неуклюже, по-своему. Я и сейчас люблю тебя. А ты навсегда утеряна для меня.
25
Он просыпается в блеклой, мрачной больничной палате. Все тело затекло и онемело. Он очевидно в больнице св. Луки. Нижняя губа опухла, левый глаз едва можно приоткрыть, нос издает незнакомый свистящий звук при каждом вдохе. Его принесли сюда на носилках, после того как с ним расправились баскетболисты. Он провел в больнице относительно мало времени. Интересно, запачкалась ли в крови его одежда? Когда ему удается посмотреть вниз — его странно отвердевшая шея не хочет слушаться, — он видит только унылую белизну больничного халата. При каждом вдохе ему кажется, что перемещаются концы сломанных ребер, скользнув рукой под халат, он касается своей голой груди и понимает, что она не забинтована. Он не знает хорошо это или плохо.
С большой осторожностью он садится. Он поражен. Палата забита до отказа, очень шумно, койки почти вплотную придвинуты одна к другой. В кроватях есть занавески, но они не опущены. Большинство пациентов черные, многие из них в тяжелом состоянии, — окружены различным оборудованием. Изрезаны ножами? Изувечены ветровыми стеклами? Друзья и родственники толкутся возле каждой кровати, жестикулируют, спорят, соболезнуют, — нормальным тоном считается крик. Бесстрастные сиделки ходят по палате, выказывая к пациентам не больше внимания, чем музейные сторожа к мумиям в витринах. Никто не обращал на Селига внимания, кроме Селига, который коснулся щек кончиками пальцев. Без зеркала трудно было определить, насколько пострадало лицо, но кажется порядочно. Левая ключица болела. Правое колено дергалось и вертелось, словно он, падая, вывихнул его. Хотя он чувствовал боль не так сильно, как можно было предположить.
Возможно ему дали обезболивающее.
В голове туман. Он принимает мысленные импульсы от соседей по палате, но все искажено до неузнаваемости: он улавливает ауру, но в бессловесном выражении. Желая как-то определиться, он трижды окликает проходящих мимо сиделок, узнавая время, поскольку его наручные часы исчезли. Они проходят, откровенно игнорируя его. Наконец над ним склоняется тучная улыбающаяся негритянка в розовом платье с оборками и говорит:
— Без четверти четыре, милый.
Утра? Дня? Вероятно дня, решает он. Через проход от него две медсестры начинают устанавливать что-то вроде системы питания с пластиковой трубочкой, ведущей к огромному негру, лежащему без сознания. Желудок Селига не посылает ему сигналов, что он голоден. От химического запаха больничного воздуха его тошнит; он глотает слюну. Покормят ли его вечером?
Сколько его здесь продержат? Кто платит? Следует ли известить Юдифь?
Насколько сильно он пострадал?
В палату входит полукровок — низенький смуглый парень, довольно хорошо сложенный, похоже пакистанец. Он движется размеренными шагами. Из нагрудного кармана торчит измятый и грязный носовой платок, чуть портя эффект, производимый узкой белоснежной униформой. Он подходит прямо к Селигу.
— Рентген не показал переломов, — без вступления говорит он твердым голосом. — Следовательно ваши повреждения — только незначительные ссадины, ушибы, царапины и небольшое сотрясение мозга. Мы готовы вас выписать.
Вставайте, пожалуйста.
— Подождите, — слабым голосом произнес Селиг. — Я только что пришел в себя. Я не знаю, что было. Кто меня сюда доставил? Сколько я был без сознания? Что…
— Я этого не знаю. Вас выписали, а больнице нужна эта койка.
Пожалуйста. Сейчас же поднимайтесь. У меня много работы.
— Сотрясение мозга? Разве мне не нужно провести здесь хотя бы ночь, если у меня сотрясение? Или я уже провел здесь ночь? Какой сегодня день?
— Вы доставлены сегодня около полудня, — сказал доктор, начиная нервничать. — Вас поместили в палату неотложной помощи и обследовали. Вы упали с лестницы библиотеки.
Снова команда встать, на сей раз без слов, только царственным взглядом и указующим перстом. Селиг пробует мозг врача; он доступен, но там ничего не разобрать, кроме нетерпения и возмущения. Селиг с трудом слезает с кровати. Тело словно связано проволокой. Кости скрежещут. Снова возникает ощущение острых концов сломанных ребер в грудной клетке. Может рентген ошибся? Он хочет спросить. Увы, слишком поздно. Врач, закончив с ним, повернулся к другой койке.
Ему приносят одежду. Он задергивает занавеску у кровати и одевается.
Да, как он и боялся, на рубашке остались пятна крови, и на брюках.
Непорядок. Он проверяет содержимое карманов. Все на месте: бумажник, часы, расческа. Что теперь? Уйти? Подписывать ничего не надо? Селиг неуверенно направляется к двери, беспрепятственно выходит в коридор. И тут перед ним появляется врач и, указывая на другую комнату через холл, говорит:
— Подождите там, сейчас придет человек из службы безопасности.
Из службы безопасности? Что такое?
Как он и опасался, прежде чем вырваться из лап больницы, нужно было подписать бумаги. Как только он заканчивает с ними, в комнату входит полный человек лет шестидесяти с серым лицом, одетый в униформу службы безопасности кампуса. Слегка отдышавшись, он спрашивает:
— Вы — Селиг?
Он знает, что это так.
— Вас хочет видеть декан. Сможете идти сами или взять кресло-каталку?
— Я пойду, — отвечает Селиг.
Они вместе выходят из госпиталя и идут по Амстердам авеню к воротам кампуса на 115-й улице. Человек из безопасности все время идет рядом.
Вскоре Селиг уже ждет около офиса декана Колумбийского университета.
Человек ждет вместе с ним, скучая. Селиг начинает чувствовать, что он почти под арестом. Почему? Странная мысль. Чего ему бояться декана? Он пробует скучный мозг охранника, но не находит ничего, кроме дрейфующих слоистых туманных масс. Интересно, кто сейчас декан? Он хорошо помнит деканов своего времени: Лоуренс Чемберлен с галстуком-бабочкой и теплой улыбкой был деканом Колледжа, а декан Мак-Найт, Николае Май-Д. Мак-Найт, энтузиаст братства с официальными манерами девятнадцатого века, был деканом по работе со студентами. Но прошло двадцать лет. После Чемберлена и Мак-Найта могло смениться несколько человек, но он ничего о них не знает: он был не из тех, кто читает новости о назначениях.
Раздается голос:
— Декан Кушин сейчас примет вас.
— Входите, — сказал охранник.
Кушин? Отличное имя для декана. Кто он? Селиг проходит внутрь, стесняясь своих синяков и царапин, прихрамывая от боли в колене. Лицом к нему, за сверкающим, незахламленным столом, сидит широкоплечий, гладко выбритый, молодо выглядящий человек, одетый в консервативный темный костюм. Сначала Селиг подумал о том, как меняются времена: он всегда смотрел на декана, как на возвышенный символ власти, обязательно пожилого, или, по крайней мере, средних лет, но вот перед ним декан колледжа примерно его возраста. Затем он понимает, что этот декан не просто анонимный временщик, а его однокурсник, Тед Кушин 56-года, известная тогда личность в колледже, президент класса, футбольная звезда и отличник, которого Селиг знал хотя бы относительно. Селига всегда удивляют напоминания, что он уже не молод, что дожил до времени, когда руководит его поколение.
