Руслан Шабельник - Дневники Палача
Но я узнал. Сразу. Ибо догадывался, зачем на Янцзынь вызвали палача.
— Здравствуйте, Ваша Божественность, — кажется, я поклонился.
Он был один. В камере. Покуситель.
Защитник слабых и обделенных. Надежда планеты. Герой, жертвующий самым дорогим — своей жизнью, во имя светлого будущего многих.
Не требовалось быть телепатом, чтобы понять творящееся внутри у парня.
Глупец. В смерти нет ничего героического. Впрочем — это взгляд со стороны палача, а значит, может быть ошибочным.
Мой гид — добряк Са-хунь по дороге мне все рассказал.
Парень обмотался взрывчаткой и прорвался в институт девиц на ежегодное вручение дипломов, проводимое лично Императрицей.
На счастье, он оказался никудышным пиротехником, или боги, действительно, оберегали Императрицу. Бомба не взорвалась. Парня скрутили, ибо перед взрывом он увлекся выкрикиванием патриотических лозунгов, чем привлек внимание. Императрица, как и все присутствующие, включая смертника-неудачника, остались живы. Впрочем, не все — в общей давке затоптали одну девушку-выпускницу, но это так, мелочи, на которые не стоит обращать внимания.
И вот горе-террорист сидит передо мной.
Нет, смерти он не боится.
Подобно многим фанатикам, он жалеет, что умрет, не закончив начатое.
— Ты — палач?
Вот как, мы уже на «ты». Хотя, перед лицом неизбежной смерти, допускаются любые вольности.
Я киваю.
— Ха! Старая карга решила загрести жар чужими руками! Затей она надо мной суд, а потом казни — на планете начнутся неизбежные волнения. Янцзынь и так подобна бочке с порохом. А с тобой — без суда, следствия, приговор вынесет и исполнит посторонний человек. Даже не из нашего мира. Она здесь как бы ни при чем. Любая видимость законности соблюдена. Да и межпланетное сообщество будет в восторге. Как же — на Янцзыне торжество демократии! Не удивлюсь, если на моих похоронах лично Императрицей будет произнесена высокопарная речь, что она меня прощает и что, если бы могла — спасла, но жестокие палачи… Как это, выступать оружием, игрушкой в чужих руках, а, палач?
— Не очень, — честно признался я.
— То-то, но ты все равно казнишь меня?
— Посмотрим, — я шагнул к нему, протягивая к голове руки.
Она была виновна.
По всем статьям.
В присвоении чужого имущества, в убийствах, совершаемых сначала, чтобы взойти на трон, обскакав многих — сейчас мертвых, — затем, чтобы удержать его.
Грех, совершенный однажды, дает о себе знать.
Убийство тоже грех.
Страшный грех.
Вкусив его, особенно чувствуя безнаказанность, трудно удержаться от соблазна. Многие проблемы, разногласия можно решить переговорами, но это иногда длительный, порою — мучительный процесс. А можно проще, быстрее и почти без мук. Нет человека — нет проблемы. Убить тяжело только в первый раз, второй — легче, даже такое сакральное действо, как лишение жизни, превращается в рутину. Кому, как не мне, знать это.
Именно поэтому для первой казни молодым палачам подбирают отъявленных негодяев — маньяков, серийных убийц.
Совет заботится о нас.
Как может.
Женщина смотрела на меня с вызовом.
Я знал о ней все.
Слабое подобие гордости билось во взгляде узницы.
Она была виновна.
По всем статьям.
И самое главное — повторись подобное, сложись обстоятельства, займи звезды исходную позицию, без колебаний повторила бы это. Она и сейчас надеялась. Военные базы, где-то на юге, сторонники — они собирают армию, а когда придут — она зальет улицы столицы, реки планеты кровью, она вычистит заразу, выбьет любое вольнодумие из умов подданных.
Я помотал головой, отгоняя чужие мысли.
Планы мести — один кровавее другого роились в голове бывшей императрицы. Даже сейчас, перед лицом смерти, она перебирала их. Она не могла поверить, что она — она! Умрет.
Думала ли эта женщина, тогда, три года назад, принимая меня во дворце, что смотрит в глаза будущему своему убийце.
Думал ли я? Впрочем — я палач и подобные перипетии вполне реальны для моей профессии.
Она виновна.
По всем статьям.
Он был виновен.
Долго вынашиваемое, вполне осознанное, тщательно спланированное убийство. Хотя — судя по результатам — недостаточно тщательно. Но убийство состоялось, пусть и не того человека, которого желал обвиняемый, пусть не им лично, однако, не будь его — и девушка-выпускница осталась бы жива.
Убийство всегда убийство, даже совершаемое из самых благих побуждений. Хотя, что для одного благо — для другого смерть, а большинство не всегда право.
Жалел ли он о содеянном? Жалел, но только в той части, в которой не довелось довести начатое до конца.
Повторил бы свой поступок, сложись обстоятельства подобным же образом? Не задумываясь.
Сознавал ли, что, наряду с императрицей, погибли бы многие, большей частью невинные жертвы? Сознавал, но он лишал жизни себя, что ему до жизней многих.
Я также видел, убеждая себя, что делает это во благо других, не меньшей мотивацией, служило и собственное тщеславие. Так сказать — след в истории. Глупец. Что покойнику до того, что думают о нем люди.
Или… есть разница…
Он был виновен.
Он был убийцей.
Он был готов снова убивать.
Убийца должен понести наказание.
— Как вы хотите, чтобы она умерла?
Я снова стоял в кабинете Высшего Слуги, или как его там.
Он меня ждал, с нетерпением, хоть и тщательно скрывал свое состояние, но я, в конце концов — телепат. Он выслушал приговор с кажущейся беспристрастностью, но не для телепата. Он знал ответ на мой вопрос, давно знал, но тянул время, делая вид, что обдумывает.
— Знаете… мы — молодая власть, столько дел, как-то еще не определились с… касательно…
— Ничего, скоро определитесь.
— Что вы говорите?
— Не берите в голову, это так, о своем. Итак, какой способ казни предпочитает новая власть?
— Я предпочитаю… — неожиданно глаза, усталые глаза налились кровью. Перемена была неожиданна, даже для меня — телепата. Передо мной словно стоял другой человек. — Это ведь ты был тогда, три года назад! Ты, да!
— Ну… да…
— Имеются особые указания, касательно способа лишения жизни?
Са-хунь стоял передо мной, он только что выслушал приговор и был весьма доволен результатом.
— Ну… я, право, не знаю… на Янцзыне издавна существует обычай — государственным преступникам льют в глотку расплавленное олово…
В голосе проступили заискивающие нотки, и мне стало противно.
— Я — палач, а не садист!
— Да, да, конечно, те времена давно в прошлом, Янцзынь — высококультурная и цивилизованная планета.
— Тогда помилуйте его!
— Кого?
— Парня, заключенного.
— Ха-ха-ха, — он счел это шуткой, хоть я совсем не шутил, — вы же понимаете, такая неслыханная жалость, такое проявление милосердия, вызовет некоторые э-э-э… волнения в среде придворных… аристократии… ну и вообще…
— Конечно, я понимаю.
— Вот и хорошо.
— Казнь будет публичная?
— Нет, публике совсем не обязательно видеть… вы же понимаете, преступник может начать выкрикивать некоторые, э-э-э, слова, которые могут быть, э-э-э, неверно истолкованы, более того, приняты некоторой, весьма малочисленной, надо сказать, частью населения, как руководство к, э-э-э, действию.
— Я понимаю.
— Мы предпочитаем тихую, если так можно выразиться, — камерную, э-э-э, церемонию. Конечно, зрители будут, однако весьма малочисленны, из самых доверенных, заслуживших, э-э-э, право находиться на, э-э-э, событии.
— Способ?
— Если нельзя э-э-э, свинец, нет, нет, я понимаю, то мы полностью полагаемся на ваш опыт и, э-э-э, демократические основы в данном вопросе. Главное, чтобы он поменьше, э-э-э, говорил.
— Смертельная инъекция.
— Ну, я…
— Пуля в голову, удушение, нож в сердце…
— Что вы, Янцзынь вполне цивилизованная планета! Инъекции будет вполне достаточно.
— Это был мой брат, понимаешь, брат!
Высший Слуга вышел из-за стола, Высший Слуга выпрямился во весь рост, Высший Слуга сжал кулаки и тяжело дышал.
— Мои соболезнования.
— Засунь знаешь куда свои соболезнования! Это ведь ты его приговорил, ты! Приговорил и убил!
— Он был виновен.
— Он хотел лучшей жизни! Нам, всем нам! Чтобы люди не боялись выходить на улицу! Говорить, что думают!
— И как?
— Что как?
— Не боятся?
— При чем здесь… это был ты, ты и она! Как ты вообще можешь жить, говорить, в глаза смотреть, после такого?
— А ты?
— Что я?
— Императрицу не берем во внимание. Скольких людей, сколько жизней вы уже отняли во имя лучшей, естественно, лучшей, какой же еще жизни?
— Причем здесь… это, это другое!
— Ошибаешься, то же самое. Жизнь есть жизнь, смерть — смерть, а убийство остается убийством, во имя чего его бы не совершали.
