Наталия Новаш - И я там был..., Катамаран «Беглец»
И как-то горько, совсем по-новому усмехнулась учительница. Малыш догадался, что вспомнилась ей давняя уже история… Спор с председателем. Обработали все-таки поле дустом, жук на картошке сдох, урожай был… но птицы! Черемуха!.. Мог ли тогда председатель решить иначе? Разве что-нибудь зависело от него?
— Все и всегда зависит от человека.
«Ах, если бы…» — вздохнула про себя учительница.
«Главное — от какого, — не соглашался малыш. — От какого человека зависит!» Разве она забыла, что этим летом зерно не созрело вовремя, но везде, чтоб как положено рапортовать о сроках, косили жито зеленым… И только в соседнем колхозе… Дед же ей сам рассказывал — выставил председатель для всех комиссий работающий комбайн, у самой дороги… Неделю стоял, не глуша мотора, на начатой полосе…
«И в том колхозе скосили только одну полоску неспелой ржи…» — учительница уже не чувствовала себя школьницей и смотрела на двух взрослых людей с сочувствием, как на первых учеников, изучивших весь список литературы, но не знающих по данной теме дальше выученного урока… Потому что нет в списке самого главного… Она слушала теперь бородатого и, кивая, терпеливо соглашалась: да, срочно нужна переоценка ценностей… И судьба всего человечества в самом деле зависит от качеств составляющих его существ, это так… И смогут ли измениться к лучшему эти средние качества миллиардов людей — разумеется, это очень важно… И сможет ли каждый из них стать лучше — это, действительно, большой вопрос. И надо, надо, чтобы они этого захотели, иначе человечество просто не доживет до того момента, когда с ним положено устанавливать контакты… Все, безусловно, так. И констатировать легко. Особенно со стороны… Только ведь, того главного, скрытой внутри смертоносной опухоли, со стороны не видно…
Бородатый увидел, как улыбается учительница, и замолчал. И снова висело над ними что-то незримое и давящее — так гнетет людей не зависящее от них несчастье, и тогда бывает им всего тяжелей.
Малыш многого не понимал, но почувствовал вдруг, как изменилось настроение учительницы. Она не смотрела теперь на траву, не смотрела на лес, который по-прежнему молчал неподалеку. Хоть вечер был тих и потеплело, она склонялась к огню, точно ей было холодно.
Бородатый тоже глядел на нее, задумавшись, а потом улыбнулся чему-то вдруг и, подняв столб оранжевых искр, помешал в углях своей костровой палкой.
Головешки вспыхнули, жаром полыхнуло и загудело пламя. Учительница не отпрянула от огня и тоже чему-то про себя улыбнулась, совсем как раньше. Глаза ее не отрывались от костра, и огненные языки плясали в складках плаща, и лицо у нее было такое же, как тогда, вначале, словно ей очень хотелось, чтобы кто-нибудь прилетел.
«Чтобы каждый… — повторяла она про себя, снова сделавшись учительницей, — каждый человек на земле, каждый мужчина и каждая женщина захотели… стать лучше…»
На глазах сумраком окутывало поляну. За мостками старого рыбака, за кромкой прибрежных сосен исчезала в тучах алая полоса — это за озеро садилось солнце. В первый, предсказанный раз…
* * *В субботу утром должен был приехать отец — помочь с дровами. В хате было накурено, две бутылки — одна без наклейки, а другая, из магазина, выпитая наполовину, — стояли на столе среди грязной посуды. Бабушка, неловко управляясь у печки одной рукой, сказала, что батька, позавтракав, пошел по грибы.
У озера, согнувшись и приглядываясь к чему-то на берегу, стоял дед. Траву и песок у воды устилали глубинные красноватые водоросли, как бывает всегда, если тянут сетку. Но такого не видывал даже дед — точно ночью тащили по всему озеру одни огромные сети.
— Во… мать их душу… браконьеры! Чтоб им пусто было! — шептал он, тыкая палкой в водоросли, и щурил больные глаза. Да только не видел ни внука рядом, ни чудака на другом берегу, ни призрачных браконьеров…
Дерево стояло в белом, будто за ночь затянуло паутиной крону, но запах был тот, который ни с чем не спутаешь, — черемуха цвела.
В тот день учительница не пришла за молоком: уехала в город на выходные… Малыш один брел по аллее. Черемуха невероятно быстро отцвела, и листья успели поблекнуть и пожелтеть, и теперь она не отличалась от других деревьев.
Укромная поляна опустела — ни костра, ни палатки. Он сразу спустился к озеру. И здесь бурые плети водорослей покрывали весь берег, их чуть покачивало волной. Лес за спиной молчал, только откуда-то издалека раздавался стук топора.
Малыш устроился на перевернутой лодке и долго сидел просто так, зная, что никто не придет, и что сделал правильно, никому ничего не сказав. Отец все равно б не поверил и дерево б смотреть не стал, ясная отговорка — дров на зиму успеть бы запасти… Топор застучал где-то совсем близко.
Двумя отчаянными прыжками малыш перемахнул на берег. Издали узнал синюю куртку отца.
— Не руби! — закричал что есть силы. Топор продолжал стучать.
— Подожди, это же то самое дерево! Отец выпрямился с топором в руках.
— Ну чего? Чего жалеешь, дурак? Ведь — сухое.
— Сядь!
Отец, закуривая, присел рядом. Глаза мальчика засветились.
— Это дерево только кажется, что сухое. Ученые его оживили. Утром оно цвело, и листья уже осыпались… Ягоды тоже были…
— Ну, хватит! — грубо прервал отец, туша папиросу. — Наслухался всяких сказок. Чтобы ягоды тебе на сухом полене выросли, далеко до этого тем ученым!
— Конечно, про них ты можешь не поверить, — надеялся еще на что-то малыш. — Они улетели и, может быть, не вернутся на Землю… Но не руби его… просто так, ну я очень тебя прошу…
— Во-о-о! — грубо захохотал отец. — Не слашал, чтобы из космоса-то прилетали… Может, царь небесный с неба пожаловал? Бабку-то, дуру, слухай, она научит… — Он взял топор в правую руку и, примериваясь к дереву, замахнулся. Топор вонзился с глухим звуком, отлетела щепка… Малыш бросился к дереву.
— Стой, щенок! На хутор беги. Бабе скажешь, чтоб шла сюда с дедом.
— Не пойду! — Малыш прижался к черемухе, обхватил обеими руками ствол. Другого способа остановить отца он не видел.
— Зови, чтобы помогать шли! Или твои ученые дров старикам нарубят?
Малыш сомкнул руки в кольцо.
— Прочь! — гаркнул отец со злобой, и все случилось в одно мгновение. Алым окрасило руку и ствол дерева.
Малыш оглох на миг и не почувствовал боли. Только видел, как кровь впитывается в желтую древесину, а отцу показалось, что прошла вечность, пока сообразил вытащить, наконец, вонзенный топор.
«Что же… Что же он сделал? Руку отрубил или палец? — дико стучало в висках, кровь прилила к лицу. — Как же он так мог?»
В страшном испуге, даже не чувствуя еще толком боли, мальчик зажимал рану здоровой ладонью; удар пришелся между указательным и большим пальцем.
Издали кисть показалась отцу целой, и тут его залила бешеная, лютая злоба.
«Как он смел ослушаться, этот щенок?!» — захотелось наброситься и избить, чтобы знал, чтоб понял… но словно что-то его держало, он не мог пошевелиться.
А малыш смотрел на изуродованный ствол дерева, будто ждал: вот сейчас этот свежий рубец затянется, зарастет… Ведь срок еще не прошел, солнце еще не село в последний раз, и действует же поле, которое питает, оживляет дерево!.. Он не чувствовал по-прежнему никакой боли, только теплая кровь намочила рукав и капала на сапоги. Но и кровь, наконец, остановилась. Он крепче сжал края раны, и те сошлись, на глазах затянулись нежным беловатым рубчиком, точно кто-то невидимо склеил их…
Желто-алая полоса на стволе сужалась, сглаживалась. Темные края коры сблизились и, наконец, сомкнулись.
«Просто здорово! — удивился малыш и тотчас же вспомнил бабушку. — Вот бы и ее ожог…»
Отец слабо пошевелил губами и открыл рот, словно собрался судорожно глотнуть воздух, как рыба, которую только что сняли с крючка. Вместо этого из груди вырвался хриплый, неразборчивый крик… Он выронил из рук топор; два раза поскользнувшись на листьях, взобрался вверх на дорогу и побежал прочь.
Мальчик долго, с трудом плелся следом — нес тяжелый топор. За озером собирались плотные холодные тучи, в их сугробы зловеще садилось красное солнце. Изо рта шел пар. Рыбак-полковник все сидел на мостках.
Продрогший на ледяном ветру, малыш добрался до хутора по темноте. В хате висел тяжелый самогонный дух. Чугунок с остывшей картошкой и остатки рыбных консервов в банке еще стояли на столе, а рядом — большая бабушкина бутылка, заткнутая тряпочкой вместо пробки и наполовину пустая. Слышно было, как за стенкой храпит отец.
Поев, мальчик долго не мог заснуть и видел из своего закутка на печке уже чисто прибранный стол и бабушку, сматывающую бинты. Она подносила к коптящему язычку керосинки свою разбинтованную руку и долго рассматривала ее, покачивая недоверчиво головой.
