Александр Селин - Видеоунтерменш
– А еще я слыхал, – громко произнес гридень, – что Езус убивать не разрешает, даже во время брани. Так, помять маленько, ремнями выпороть, простить, да и все.
– Правильно! – обрадовался Тороп, увидев, что его люди задвигались, приободрившись. – И я про такое же слыхал. Плашмя они бьют, а не острием. А из этого всякому должно быть ясно, что трусливая у них вера! Правду говоришь! Давай еще!
– А еще я слыхал, – продолжал гридень, давясь от смеха, – что этот Езус прелюбодействовать не велит. Так, мол, смотри на бабу, слюни глотай, а прикасаться не смей.
После этих слов Тороп расхохотался так, как еще не смеялся со времен побега от Владимира. Еще бы, такая удачная шутка про баб, и не просто шутка сама по себе, а и на самом деле – заповедь, придуманная Езусом. Именно сейчас, вдохновляясь перед боем, он поверил, что не проймет новая вера русского человека, да и кого она может зацепить? Разве только евнухов с цареградского двора… «Слюни глотай, а прикасаться не смей!» Вытирая слезы, выступившие от веселья, хотел добавить, что князь Владимир, должно быть, оскоплен, коли ему такая заповедь по душе. Зачем тогда, спрашивается, восемьсот жен имеет? Но, отсмеявшись, обратил внимание, что в его отряде уже не улыбается никто… Перехватил взгляды. Обернулся. И увидел, как грозно движутся ровные владимирские манипулы…
Полуприкрывшись щитами, передние воины разом направили копья. Следом идущие положили копья на плечи передних так, как учил еще древний греческий царь Александр. Конница чуть-чуть подалась, но не спешила, ожидая княжеского сигнала. А впереди всех, без щита, выделяясь одеждой на фоне несокрушимой стены, ехал сам князь Владимир, прислонив к своему лику так хорошо всем известную княжескую скуфеть. И была эта скуфеть так убедительна и хороша, что разом затихли тороповы люди, и без того не сильные духом.
– А ну не зевай! – закричал Тороп, пришпоривая коня. – Пшо-ол, детушки-и!
Подскакав поближе к врагу, он метнул дротик, целясь прямо в лицо великого князя, обрамленное скуфетью. Но, видать, и вправду чудодейственная была рамочка работы мастера Звяги, которую принимал Тороп в пользу Владимира, до сих пор о том сожалея. Что-то дрогнуло в натренированной кисти в последний момент уже, казалось бы, в верном броске. Дротик пролетел мимо, врезаясь в передние ряды пехоты, и тут же со звоном был отбит красным щитом…
* * *– Я ли не был с тобой ласков? Ты ли не был для меня как младший брат родной? – Князь Владимир держал перед собой отрубленную голову Торопа, которую ему принесли после боя и с горечью предавался размышлениям о человеческой природе, обычному занятию людей, отягощенных властью, которым всю жизнь приходится разгадывать других и раскаиваться за ошибки и минутные слабости. – Как же я тогда не разглядел в тебе, милый, что мало тебе обещанной вотчины за верную службу и покусишься ты на великое княжение? А спросил бы ты меня, счастливо ли быть князем? Весело ли? И почему я поверил, что примешь ты христианские законы, а не станешь ослушником, которых сам же наказывал плеткой? И почему я подумал, что христианская вера, усмиряющая гордыню, будет приятна тебе, верному рачителю моих дел и замыслов? Доверился я тебе, Тороп, подумал, да не додумал, глядел, да не увидел, оттого и рассталось крепкое тело с хозяйственной головой.
Послышался шорох от сминаемой травы. Кто-то подошел и остановился, ожидая, по-видимому, когда же великий князь поднимет голову.
– Ну, чего тебе? – Владимир исподлобья посмотрел на своего сотника. Тут же вздохнул, понимая, что не заменить этому преданному мордовороту его любимого Торопа, быстрого на ум, твердого на решение.
– Вот она, скуфеть этого самозванца, – поклонился сотник и положил торопову рамку к ногам Великого князя.
– Ну так сожги ее. – Владимир отшвырнул рамку носком сапога. – И смотри не соблазнись… Других скуфетей в воровском отряде не нашли?
– Нет, княже, других не нашли.
«А то и верно, – подумал князь, – не стал бы такой человек, как Тороп, делиться властью, не допустил бы в отряде других скуфетей. Конем бы поделился, золотом бы одарил, а второй скуфети никому бы не позволил. Эх, смышленый, смышленый…»
– Много ли пленных?
– Немало, – ответствовал сотник, поднимая торопову рамку с земли, – сотен шесть. Остальные убиты. Те, что в реку бросились при отступлении, также убиты все до одного. Стрелами достали. Что прикажешь с пленными делать, князь?
Владимир немного подумал.
– С пленными… Пожалуй, вот что… Зарежьте их всех и похороните по-христиански. Не сжигайте, а похороните, закопайте в общую яму. Раз жить не захотели по законам справедливого Бога, так пускай хоть честно, как подобает, будут преданы земле.
– Шесть сотен, князь! – заволновался сотник. – Да их только продать, смотри, какая выгода! Повсюду людьми оскудение, работать некому, князь! Да мы их только закуем, клеймим, и хочешь – в волопасы, хочешь – в косари… Я бы и сам взял десятка четыре, князь!.. У меня лошади не ухожены, поля репьем поросли, а людей не хватает.
– Бабы нарожают, – равнодушно проговорил Владимир. – Ты пойми, я велю их зарезать не из-за жестокости. Просто хочу, чтоб не осталось людей, которые привыкли к Тороповой скуфети, а значит, и к самому Торопу как верховоду. Понятно, мы скуфети сжигаем, потому как противны они вере Христовой, но с памятью людской совладать не сможем, тем более что, уверен, она передается и через семя.
– И свою, главную, великокняжескую скуфеть ты тоже… в огонь? – осторожно спросил сотник.
– А как же? Или сожгу, или разломаю, придет время, конечно… Меня в Царьграде просили, чтобы ни с идолами, ни со скуфетями не медлил более и не жалел…
– Но ведь скуфеть-то твоя, княже, отклонила удар дротика, который метнул Тороп… Все видели…
– Это не скуфеть отклонила удар дротика, – с уверенностью возразил Владимир, – это христианский Бог пришел на помощь и отклонил. – С этими словами он встал, посмотрел на тонкую полоску заката, потом на небо, где уже начали проступать звезды, и вручил сотнику отрезанную голову. – На вот…, вместе со всеми закопаешь. Не дикари мы теперь, чтобы ограды человеческими головами украшать. Исполняй быстрее, что сказано! Уже темнеет.
Ни с чем не сравнимо ночное небо в южнорусской степи. В летнее цикадное время здесь мало облаков. Звезды крупные, словно монеты, а не точки, готовы по яркости поспорить с самой что ни на есть луной, вторым по значимости небесным светилом. Казалось бы, убери луну, а ведь все равно без труда распознаешь и полевую тропку, и потревоженного ворона, оставляющего свою добычу, и силуэт товарища, не путая с переодевшимся врагом.
Можно всю такую ночь пролежать на спине, пересчитывая звезды, и удивляться настойчивости Творца, а можно, как князь Владимир, обходить затухающие костры и слушать рассказы бойцов, обжаривающих тонко нарезанную конину.
Уже забросали яму, ставшую братской могилой для всех убитых, еще раньше собрали годное оружие и поснимали доспехи с тех, кому их больше не носить, и теперь, в ожидании Божьего дня, не спали только дозорные и способные к созерцанию окружающего мира.
Все это время Владимир думал, когда же ему расставаться с главной княжеской скуфетью. Пришло ли время? И последняя ли это скуфеть?
Да, конечно, бойцы простят ему ношение скуфети еще долго, очень долго. Но как же он будет укреплять в них христианскую веру, и не только в них, а укреплять повсеместно, и при этом носить языческую рамку на поясе? Противоречие. Хуже того – прямой обман. «Нет, надо что-нибудь одно, – размышлял Владимир, – а что именно, уже выбрано».
Да, конечно, можно припрятать эту рамку и владеть ею тайно. Но тогда какой же будет прок от великокняжеской скуфети, если не показывать ее никому? На то она и скуфеть, чтобы все могли на нее смотреть. Опять же, если хранить ее тайно от посторонних глаз, то все одно – Бога гневить. Он-то все видит, и от Него скуфеть не скроешь. А если дать такое объяснение для самого себя и для других… что сохранил скуфеть только ради красоты ее орнаментов… Тогда те же греки скажут: давай-ка мы изготовим тебе треугольник или круг, а на нем повторим нужные тебе орнаменты и краски, чтобы ты позабавился, а рамочку, дорогой князь, все равно уничтожь, потому как она противна для христианской веры. «А на что мне треугольник или круг с орнаментами? – ухмыльнулся Владимир. – Все равно через них верное слово не дойдет. Все к рамочке привыкли. Теперь уж лучше так, без всего, но с красноречием, с голосом и с привлечением Христовых заповедей, с поощрениями для послушных и с наказанием для неслухов».
Так и не приняв окончательного решения, Владимир отцепил великокняжескую скуфеть от пояса и еще раз полюбовался знатной работой. «Да, хороша моя скуфеть, хороша… И ночью хороша, и днем. Даже когда на траву глядишь через скуфеть, то и трава будто светом особым отливает и плавно колышется». Держа рамку на вытянутых руках, Владимир повернулся правее и посмотрел через нее на маленькую группу воинов, не спавших возле костра. «И они теперь по-другому смотрятся, окаймленные прелестным орнаментом. Сразу как будто взбодрились. И лицами посветлели… И стати поболее… И наконечники копий блестят, несмотря на ночь». Владимир поднял рамку выше и посмотрел на звездное небо. «И луна теперь… Да что это? – Тут он вздрогнул, протер глаза и опять глянул на небо через скуфеть. – Да она как будто раздвоилась… Да нет, расчетверилась! Что это со мной? И звезды разноцветные! Что за наваждение?!» Не веря собственным глазам, Владимир так и застыл, по-прежнему удерживая рамку в вытянутых руках. С тревожным удивлением наблюдал, как луны продолжали множиться, пуская снопы света. На небе уже с десяток лун! Дикий, неестественный вой послышался откуда-то сверху, потом опустился вниз, покрывая всю степь. Вслед за воем последовал звериный рык и разноголосые отчаянные человеческие крики. Потом хлопки, словно от тысячи взлетающих ворон. В обрамлении рамочки возник седоусый человечек, вращающий огромный разноцветный блин. Седоусый смотрел князю в глаза, жестами звал к себе, а сам кусал черную грушу. Потом исчез, но сменила его грудастая баба в серьгах и сарафане. Вглядываясь в ее лицо, Владимир с ужасом догадался, что на самом деле это был размалеванный мужик. Баба-мужик покривлялась и пропала, но вместо нее появились две танцующие старухи в платочках, с худыми ногами и с мужицкими ущербными голосами, и у них были черные груши в руках, которые они кусали и все же никак не могли откусить. Потом видения стали меняться одно за другим, и так быстро, что Владимир не успевал разобрать, что происходит. Вот диковинное построение рушится, кого-то убивают, что-то горит. Затем пожары сменились нелепыми людскими фигурами, которые произносили странные заклинания «Понима-а-эшь, понима-а-эшь», – повторял здоровенный подвыпивший мужик. «Однознаечно! Однознаечно!!!» – орал коротко остриженный кто-то. Потом все это сборище тоже исчезло, но прежде поклонилось бледному, невзрачному, воблоглазому дядьке с редкими белесыми волосами. Дядька, оставшись один, о чем-то долго и непонятно говорил. Потом замолчал и уставился на Владимира, словно узрев великого князя по ту сторону рамки.
