Юрий Козлов - Ночная охота
Зола тоже не оставила без внимания приборную доску. Щелкнула каким-то рычажком — вниз упал конус света. Антон увидел поле, кусты, блестящую шерсть обеспокоенного светом зверя. Зверь задрал голову, глаза сверкнули враждебно и злобно. Зола выключила прожектор.
— Надо помочь Конявичусу — ударить ракетами по этим гнидам, засевшим в поселке!
Антон молчал. Летели прямо. Вокруг был темный ночной воздух. Вверху — звезды. Внизу — земля. Антону нравилось управлять гремящей железной кастрюлей с винтом. «Слишком многого она от меня хочет, — подумал он. — Едва научился шевелить штурвалом, сразу надо ударять ракетами по засевшим в поселке гнидам».
— Вдруг уже все закончилось? — спросил Антон.
— Ничего не закончилось! — возразила Зола. — Когда одни вооруженные люди противостоят другим вооруженным людям, все заканчивается только после того, как одни убьют других.
— Допустим, — Антон никак не мог решиться изменить курс, — но как твой Конявичус догадается, что мы хотим ему помочь? Возьмет и пустит ракету нам в брюхо.
— У Конявичуса есть странности, — пожала плечами Зола, — он повсюду ищет представителей неведомого народа, к которому якобы сам принадлежит. Но он не идиот. Он поймет, что мы хотим ему помочь.
— Неведомого народа? — Антон живо припомнил широкоскулого кирпичнокожего убийцу, которому он чудом угодил пулей в горло. — Он… красный, свирепый? «Новый индеец»? — Меньше всего на свете Антону хотелось оказаться в банде «новых индейцев».
— Да нет, — засмеялась Зола, — белый, как… ты.
«Как мы» — не выговорилось. В кабине было темно. В слабом свете от приборной доски, в проникающем в кабину лунном свете негритянские черты лица Золы, почти неприметные днем, проступили отчетливо и явственно. Ночью Зола была большей негритянкой, нежели днем. Очевидно, она это знала. Потому и красила с такой яростью губы.
Антон подумал, что, если его поймают и убьют за то, что он сам — никто его не заставлял! — расстрелял вертолетную команду, это в общем-то не сильно его удивит. Это будет справедливо. Пустить же ракету в дом, где засели совершенно неизвестные люди, означало ворваться в дело, начала и середины которого он не знал. Ворваться как ветер: одним в паруса, другим — на оверкиль. Дон Кихот после этого уже не выручит, не протянет над зловонной болотной пропастью копье, чтобы он пробежал по копью аки посуху. Антон не знал, как сформулировать мысль, но суть заключалась в следующем: посылая ракету в людей, пусть даже и плохих, но лично ему ничего плохого не сделавших, он сам как бы становится под ракету от иных, совершенно неизвестных ему людей.
Жизни не было и до ракеты. После ракеты не будет не только жизни, но чего-то большего. Раньше Антон отвечал только за себя. Теперь… за что? «Больше не будет на все моей свободной воли, — догадался Антон. — Где борьба за власть — там нет свободной воли».
Антон посмотрел вниз. В отсутствии его свободной воли над миром простерлась неизбывная общая мертвость, которая решительно не оживала оттого, что одни люди ради каких-то своих целей деятельно истребляли других. Антон подумал, что общая мертвость давно сделалась жизнью для свободных граждан свободной страны. Раньше он двигался по самому урезу мертвости, захватывая краешки жизни, теперь же ему жить в мертвости, как в куче дерьма.
— У меня другое предложение, — твердо положил руки на штурвал Антон. — Захватим склад с горючим, загрузим в салон бочки с керосином — ив Антарктиду!
— Разворачивайся, снижайся, — не услышала его Зола.
Антон стиснул зубы, круто переложил штурвал. Машина завалилась набок, как бы замерла на мгновение в воздухе. Но каким-то образом выровнялась, развернулась.
— Вдоль реки, — скомандовала Зола. — Я покажу дом. Пустишь ракету — и сразу на разворот. Я почешу их из пулемета. Сделаешь все как надо — вертолет твой, керосин твой, лети куда хочешь!
Все-таки она его услышала. Но Антон не верил Золе.
По мере приближения к цели его новая подруга становилась все более нервной и кровожадной.
Антону сделалось не то чтобы просто грустно, но обвально грустно. Как если бы он остался последним живым на земле человеком. Как если бы мир с головой накрылся одеялом смерти, а он бы зачем-то одиноко копошился под этим одеялом.
Последний раз Антон испытал схожее чувство на так называемых санитарных работах. Помнится, на вокзал прибыли составы с беженцами или переселенцами. По пути их то ли обстреляли, то ли отравили газом — одним словом, прибыли трупы. Их отвезли на окраину города. Школьники были самой дешевой муниципальной рабочей силой — их, как водится, бросили на санитарные работы. Копали долго. Экскаваторщик трудился в поте лица своего, а вот бульдозерист нажрался самогона, заснул в кабине. Старший велел Антону сесть в бульдозер. Они как раз проходили по программе строительные машины, Антон сдал экзамен на «отлично». Бульдозер был мят, избит, под содранной металлической кожей опасно стучал, плевался раскаленной соляркой мотор. По левой стороне вольно гуляло электричество. Видимо, в бульдозере доживал опустившийся, уже и не таящийся от посторонних глаз демон-алкаш. Антон взялся за гнутые, словно кто-то пытался завязать их узлами, рычаги и, как ни странно, легко освоился: сгребал и сгребал в вырытую экскаватором яму трупы, засыпал и засыпал землей. Каждый новый слой как кремом прокладывался негашеной известью. Такой вот «пирог» пекли они на окраине города. Антон ни о чем не думал, просто тупо смотрел из кабины на падающие в яму мужские, женские, детские тела, белую известь, черную землю, на суетящихся с лопатами, на дождевые капли, стекающие по треснувшему лобовому стеклу. Безнадежная грусть не то чтобы вступала в противоречие с его свободной волей, но сама свободная воля теряла всякий смысл. Антон поднимался на новый, видимо, высший и последний уровень свободы — когда нет разницы между жизнью и смертью и соответственно — между живыми и мертвыми.
Что-то похожее испытывал он и сейчас, ведя среди ночи вертолет над распухающей в тумане белой, как негашеная известь, рекой.
Он подумал, что знал в своей жизни немало девчонок, но что Зола определенно среди них самая жестокая.
— Сколько тебе лет? Когда ты закончила школу? — Антон подумал, что, когда они выйдут из вертолета — если, конечно, выйдут, — она вообще не станет с ним разговаривать.
— Школу? — растерялась Зола. — Пять лет назад. А что?
— Была на трудфро? Где?
— Бери левее, — Зола склонилась к окну, сделала вид, что выверяет маршрут. Но его нечего было выверять. Как летели, так и летели вдоль белой реки. — Ну, не училась я в школе, не была на трудфро!
— Жила с родителями? — изумился Антон.
— Какими там родителями, — махнула рукой Зола. — Девка какая-нибудь прижила от мулата и сдала в детский дом. Все как положено.
— Не скажи, — возразил Антон.
— Я была на воспитании, — вздохнула Зола.
Антон подумал, что скоро река сольется с другой рекой, а там и до города недалеко. Елена говорила, что город стоит на берегу большой реки.
— Левее, — напомнила Зола.
Антон взял левее. Интересно, что это за поселок? Не там ли живут женщины — одну зовут Лючия — собирательницы грибов, чей разговор Антон подслушал у красной проволоки? Не в дом ли несчастной Лючии он ударит ракетой?
…В каждой школе самых красивых девчонок забирали на воспитание. Процедура была окутана таинственностью, как река туманом, но все знали, в чем дело. Девчонкам, взятым на воспитание, завидовали. Но их же и ненавидели, как всех, перескочивших из нищеты и лишений, что было уделом большинства, в достаток и относительный покой, что было уделом очень немногих. Ненавидели за сытую, вольготную жизнь, а отнюдь не за цену, которую они за это платили. Эту цену охотно были готовы платить все без исключения девчонки. Жить, пусть и со стариком, но за крепкими стенами было предпочтительнее, чем с кем попало и неизвестно где. Антон вспомнил, как однажды в центре города Кан кивнула на огромную серую машину, подрулившую к супермаркету. Из машины выскочил слуга-шофер, скрылся в стеклянных вертящихся дверях. «Смотри, Ленка!» — шепнула Кан. Антон посмотрел: в выглянувшей из темной бархатной глубины машины гладкой брезгливой физиономии с трудом угадывалась недавняя худенькая одноклассница со смешными косичками. «Стрельни хоть сигарет», — посоветовал Антон. «Ну да, — усмехнулась Кан, — как же, жди! Скажет шоферу, чтобы задавил!» — «Посмотрим!» Антон шагнул к машине и… замер. Он вдруг увидел — или ему показалось? — что у Ленки нет… ног. Во всяком случае, одной ноги выше колена не было точно. Культю в черном чулке венчала странная кружевная подвязка. Тут как раз из стеклянных дверей вышел шофер, как ротан в чешуе, в полиэтиленовых пакетах с деликатесами. Антон и Кан отошли от машины. Кан рассказала, как отбирают на воспитание. Объявляют медосмотр. Девчонки раздеваются, проходят в комнату. Там сидят какие-то незнакомые в белых халатах. Они и решают. «А иногда, — Кан, помнится, смутилась, покраснела, хотя смущалась и краснела крайне редко, — просят… ну… Это когда специальный заказ». Антон не стал уточнять. «Меня уже два года не зовут, — с сожалением вздохнула Кан. — Кому нужна косоглазая? Да и старая я уже». Ей тогда было пятнадцать.
