Виктор Пелевин - Священная книга оборотня
— На охоту? На кого же мы будем охотиться?
— Охотиться буду я. А ты будешь смотреть.
— А на кого ты будешь охотиться?
— На кур, — сказала я с гордостью.
— Ты проголодалась?
— Не смешно.
— А зачем тебе тогда охотиться на кур?
— Просто я хочу, чтобы ты узнал меня чуть лучше. Собирайся — мы едем за город.
— Прямо сейчас?
— Да, — сказала я, — только прочти вот это. Тебе делают коммерческое предложение.
И я протянула ему распечатку письма, которое утром получила от И Хули по электронной почте.
«Привет рыженькая,
Pursuant к нашей вчерашней (такой милой!) встрече. Оказывается, когда мы оставили наших мальчиков одних и принялись вспоминать старое, у них состоялся спор об искусстве. Брайан показал Александру фотографии работ, которые он планирует выставить совместно с галереей Saatchi. Во-первых, это инсталляция „Освобождение Вавилона“ — макет ворот Иштар, на фоне которых стоят симулякры десантных шотландских волынщиков с задранными юбками. Эти гипсовые фигуры навязывают свое сексуальное возбуждение наблюдателю, атакуют его восприятие и превращают его самого в подобие выставленного на обозрение экспоната. Таким образом зритель осознает свое физическое и эмоциональное присутствие в пространстве, искривленном гравитацией этого художественного объекта. „Освобождение Вавилона“ Александру понравилось, чего нельзя сказать об остальном.
Видела ли ты хит Венецианской биеннале — стог сена, в котором четыре года прятался от участкового первый белорусский постмодернист Мыколай Климаксович? Александр обозвал эту работу плагиатом и рассказал про аналогичный стог Владимира Ульянова (Lenin), находящийся на постоянной экспозиции в деревне Разлив. Брайан заметил, что повторение — не обязательно плагиат, это суть постмодерна, а если шире — основа современного культурного гештальта, проявляющаяся во всем — от клонирования овец до ремейка старых фильмов. Чем еще заниматься после конца истории? Именно цитатность, сказал Брайан, превращает Климаксовича из плагиатора в постмодерниста. Александр возразил, что от российского участкового этого Климаксовича не спасла бы никакая цитатность, и если в Белоруссии история кончилась, то в России перебоев с ней не предвидится.
Затем Брайан показал Александру работу Asuro Keshami, к которой он относится особенно трепетно, не в последнюю очередь из-за серьезных инвестиций, которых требует ее изготовление и монтаж. Работа Хешами, навеянная творчеством небезызвестной тебе Camille Paglia, представляет собой огромную трубу из эластичного красного пластика с белыми выступами-клыками внутри. Ее предполагается установить под открытым небом на одном из лондонских стадионов.
Одна из самых серьезных проблем в мире современного искусства — придумать оригинальную и свежую вербальную интерпретацию работы. Нужны бывают буквально несколько фраз, которые затем можно будет перепечатывать в каталогах и обзорах. От этого кажущегося пустяка часто зависит судьба произведения. Здесь очень важна способность увидеть объект с неожиданной, шокирующей стороны, а это замечательно получается у твоего приятеля с его варварски-свежим взглядом на мир. Поэтому Брайан хотел бы получить разрешение использовать мысли, высказанные вчера Александром, для концептуального обеспечения инсталляции. Сопроводительный текст, который я прилагаю — это как бы сплав идей Брайана и Александра:
„В работе Асуро Кешами „VD-42CC“ сочетаются разные языки — инженерный, технический, научный. На базовом уровне речь идет о преодолении: физического пространства, пространства табу и пространства наших подсознательных страхов. Инженерный и технический языки имеют дело с материалом, из которого изготовлен объект, но художник говорит со зрителем на языке эмоций. Когда зритель узнаёт, что какие-то люди дали этому маленькому педику пятнадцать миллионов фунтов, чтобы растянуть пизду из кожзаменителя над заброшенным футбольным полем, он вспоминает, чем занимается по жизни он сам и сколько ему за это платят, потом глядит на фото этого маленького педика в роговых очках и веселой курточке, и чувствует растерянность и недоумение, переходящие в чувство, которое германский философ Мартин Хайдеггер назвал „заброшенностью“ (Geworfenheit). Зрителю предлагается сосредоточиться на этих переживаниях — именно они являются эстетическим эффектом, которого пытается добиться инсталляция“.
Брайан предлагает Александру гонорар в одну тысячу фунтов. Это, конечно, небольшая сумма, но вариант сопроводительного текста не окончательный, и полной уверенности, что он будет использован, нет. Поговори с Александром, ОК? Можете написать ответ лично Брайану на этот же адрес, я сейчас с ним в легкой ссоре. Он в дурном настроении — ночью его не пустили в заведение, называющееся „Night Flight“. Сначала его остановил face control (не понравились спортивные туфли), потом из недр этого вертепа вышел какой-то голландский сутенер и велел Брайану одеться „more stylish“. Брайан сегодня ведь день повторяет: „Stylish? Тот, который передо мной прошел? В зеленом пиджаке и синей рубашке?“ И срывает свое плохое настроение на мне. Ну да ничего:-=)))
Самое главное, не забудьте про пропуск в храм Христа Спасителя!
Люблю и помню,
твоя И».Александр внимательно прочитал распечатку. Затем сложил лист бумаги вдвое, затем еще раз вдвое, а затем порвал его.
— Тысяча фунтов, — сказал он. — Ха. Он, видимо, не вполне понимает, с кем имеет дело. Знаешь, напиши ему ты. Ты все-таки лучше владеешь английским.
— Спасибо, — сказала я скромно. — А что написать? Мало предложил?
Он смерил меня взглядом.
— Обложи его хуями по полной программе. Но только так, чтобы было аристократично и изысканно.
— Это невозможно, — сказала я. — При всем желании.
— Почему?
— В аристократических кругах не обкладывают друг друга хуями. Так не принято.
— Тогда обложи тем, чем принято, — сказал он. — Но так, чтобы у него жопа треснула. Ну давай, включи этот свой сарказм, которым ты мне всю душу проела. Пускай он хоть раз пользу принесет.
Что-то в его тоне удержало меня от вопроса, о какой именно пользе он говорит. Он был трогателен в своей детской обиде, и мне передалась ее часть. А уж если быть честной до конца, разве надо дважды просить лису обложить хуями английского аристократа?
Сев за компьютер, я задумалась. Моя интернационально-феминистическая составляющая требовала, чтобы ответ строился вокруг фразы «suck my dick», как у самых продвинутых американок. Но рациональная часть моего «я» подсказывала, что в письме, подписанном Александром, этого будет недостаточно. Я написала следующее:
Dear Lord Cricket,
Being extremely busy, I'm not sure that you can currently suck my dick. However, please feel encouraged to fantasise about such a development while sucking on a cucumber, a carrot, an eggplant or any other elongated roundish object you might find appropriate for that matter.
With kind regards,
Alexandre Fenrir-GrayЯ специально написала не «Alexander», а «Alexandre», на французский манер. Фамилию «Fenrir-Gray» я придумала в последний момент, в приступе вдохновения. Она уж точно звучала аристократично. Правда, сразу вспоминался чай «Эрл Грей», из-за чего подпись чуть отдавала бергамотовым маслом, но все равно имя было одноразовым.
— Ну? — спросил он.
— Примерно так, — сказала я. — Дорогой лорд Крикет, в настоящий момент я очень занят и не уверен, что вы можете сделать мне, так сказать, это самое. Однако не стесняйтесь фантазировать на эту тему в то время, как будете сосать огурец, морковку, баклажан или любой другой продолговатый округлый предмет, который вы найдете подходящим для этой цели. С уважением, Саша Серый.
— А можно без уважения?
— Тогда не будет аристократично.
— Ну ладно, — вздохнул он. — Посылай… А потом иди сюда, у Серого Волка есть дело к Красной Шапочке.
— Какое еще дело?
— Сейчас у нас будет это… Коллоквиум по психоанализу русских народных сказок. Мы будем кидать Красной Шапочке пирожки в корзинку. К сожалению, пирожок у нас всего один. Поэтому кидать его в корзинку мы будем много раз подряд.
— Фу какая пошлость…
— Ты сама подойдешь или мне за тобой сходить?
— Сама подойду. Только давай договоримся, быстренько-быстренько. Нам уже ехать пора. И сегодня мне ничего не перекусывай, а то я замучилась новые трусики покупать, хорошо? Мне же не всякие подходят.
— Угу.
— И еще, пока ты говорить можешь…
— Чего?
— Скажи, почему тебе каждый раз надо ввернуть в разговор эту апологию самодовольного воинствующего невежества?
— Это как?
— Ну как про Красную Шапочку и психоанализ. Мне иногда кажется, что ты пытаешься трахнуть в моем лице всю историю и культуру.
