Владимир Орлов - Останкинские истории (сборник)
— Зачем это?
— Ухо закрыть! Правое ухо! Они так и сказали: только правое! А не левое! — заторопилась Увека. — Ни в коем случае не левое. Когда спуститесь в помещение, куда вам не нужно спускаться, завтра или послезавтра, вам лучше знать, заткните правое ухо! Запомнили?
— Запомнил…
— Ну, я побежала. Я буду волноваться за вас!
— Спасибо… — пробормотал Шеврикука.
Он не стал сообщать Увеке, что затыкать ничего не будет; коли бы имели Отродья соображения, они бы передали их с Бордюром, а не опустились бы до поручений поддельной Лайзе Миннелли. Над ним изволили шутить шутки. Шеврикука пожелал вышвырнуть соску-затычку. Но сунул ее в карман.
А бежала Векка-Увека красиво. И не топорщился под ее лаконичной юбкой куний хвост.
По слабости натуры Шеврикука стоял минуты три и следил за пластикой движений недавней кикиморы, недавней скрюченной тени, недавней застенчивой барышни, лишь когда кавалер обнял динамичную простушку с метровыми ресницами, Шеврикука стыдливым скромником опустил глаза. Разглядывать кавалера не стал. А зря. Но не мог же, скажем, погонщик амазонского змея Анаконды Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный, преподносить гвоздики интересной даме в Лавандовом саду. Однако знал ли он, Шеврикука, как следует Сергея Андреевича? Тото и оно… Но нужен ли был теперь Увеке Крейсер Грозный?
А Дуняша-Невзора все угощала своих любимцев.
Шеврикука приблизился к Лужайке Отдохновений.
— Привет, — сказал он. — Чем ты их тут кормишь? И что — это одни лишь бегемотики?
— А-а-а, это ты, Шеврикука. — Дуняша даже не обернулась. — Намиловался с мордашкой-то прелестной, с нашей Лизаветой Кикиморовной? А? Поласкала она небось твое самолюбие. А ты уж и раскис! Из-за твоего незнания света получишь ты с Увекой затруднительные состояния.
— Ладно, — сказал Шеврикука. — Я спросил: это одни лишь бегемотики?
— Нет, — сказала Дуняша. — Есть и другие мелкие епишки. Которые не злые и не наглые.
— И кто из них Епифан-Герасим?
Теперь Дуняша обернулась. Минуты две молча смотрела на Шеврикуку.
— Значит, ты желаешь выйти на Афанасия Макаровича Бушмелева? — Дуняша глядела на Шеврикуку прищурившись, то ли сердито, то ли с интересом, в надежде распознать в сегодняшнем Шеврикуке нечто путное и, уж во всяком случае, — для нее и для ее госпожи — не совсем бесполезное.
— Не твое дело. Скажи лучше, кто из них Епифан-Герасим?
— Никто. А Герасима здесь нет. Он на спортивной площадке.
— Там же громилы! — удивился Шеврикука.
— Не с этими же малышами ему играть в горелки и в ручеек. Кроме того, там есть особы женского пола. Сразу туда пойдешь? Или тут постоишь чуть-чуть?
— Здесь постою, — сказал Шеврикука. — То-то я смотрю, никто из твоих не соответствует его фотографии. А потом — у него татуировки…
— Татуировки и у наших есть. Только ты их не разглядишь… Ну, комарье, ну, деловые! Ну, налетай!.. У одного на спине с переходом на ноги наколота конституция… То ли Монако, то ли Иордании, то ли Литвы… На ихнем языке… Я сквозь лупу увидела ихнюю восьмую статью…
Из кисета, вышитого по канве несомненно самой Дуняшей, она стала бросать в бетонные лотки ячменные зерна, крошки мускатного ореха и толченой пробки.
В фаворе у Дуняши — и давно — были наиболее добродушные или, можно сказать, наиболее безобидные и вызывающие хоть малое сострадание личности из Приватных привидений. Как известно, Приватные привидения (по вызову и по назначению) были необходимыми персонажами кошмаров, раскаяний, страхов, тоски (не приватным ли привидением Шеврикука являлся в Гатчину Иллариону по вызову или по чьему-то назначению?), галлюцинаций, приступов белой горячки (епишки, бегемотики) и прочего. Когда в Доме Привидений и Призраков заколобродило, недра стали трястись, именно Приватные привидения повели себя скандальнее прочих, большинство этих прыщей проявили себя наглецами и дуроломами. Их урезонили, сбили в кучу, приставили к ним смотрителей с кнутами и щупами. Но вот теперь посчитали возможным наиболее присмиревших, добродетельных и наверняка усердных в служебных бдениях поощрить удовольствиями в Лавандовом саду, зерном и крошками из кисета Дуняши-Невзоры. Или даже позволили погонять мячи.
— Бинокль пускали в дело? — спросил Шеврикука.
— Тебе-то какие заботы? — сказала Дуняша и одарила зерном епишку, похожего на крохотного зеленого бельчонка.
— А вдруг биноклю мои руки нужны…
— Учтем!.. Кушай, Петюля, кушай…
— Ничего себе Петюля!
— Этот Петюля, между прочим, приятель Епифана-Герасима. А Герасим, может, тебя к себе и вовсе не подпустит. Он капризный.
— Посмотрим… Обойдемся и без Герасима… — сказал Шеврикука.
— Капризный и злой. И заспанный. Как заели Бушмелева и отринули, был без дела. Каково столько лет бездельничать? Существовать без надобности.
— А сейчас он при надобности?
— Не знаю, — сказала Дуняша. — Захочешь — узнаешь.
— А где наша затворница? — спросил Шеврикука. — Отчего, если на нее наложен домашний арест, ее нет дома? Или хотя бы здесь?
— Тише, тише! Давай на секунду отойдем от вольера… Нет, они без вреда, но все же… Плохо, Шеврикука! Все очень плохо! Ей грозит… И она содержится теперь… Не могу… Если есть желание, приходи завтра в это же время сюда. Я сумею провести тебя к ней. Времени мало, и ничто не может ей помочь… Придешь? Тут большой риск… Но… И бинокль я тебе добуду… Придешь?
— Приду, — сказал Шеврикука.
— Вот и хорошо! И спасибо! А уж Гликерия-то как тебе обрадуется! — И Дуняша прижалась к Шеврикуке, голову уткнула ему в грудь. Потом резко отстранила его от себя, сказала: — Иди, куда собирался! Да, возьми-ка с собой Петюлю, может, тебе в его присутствии удастся поговорить с Герасимом доверительнее. То есть вообще поговорить.
Она поспешила к перильцам вольера, изловила в бетонном лотке зеленого бельчонка, оглядела Шеврикуку, расстроилась:
— Ба, да у тебя просторного кармана нет. Я посажу Петюлю в кисет, только посматривай, чтоб он не задохнулся и не зашибся. Да, еще. Ты, если выйдет, пригласи Герасима с Петюлей в трактир и угости их…
— «Тамбовской губернской», — подсказал Шеврикука.
— Ну, можешь и «Тамбовской»… — удивилась Дуняша. — Откуда ты знаешь?
— Да так, — сказал Шеврикука. — Догадался.
— Петюлю не напои! Капельку ему! Иди, иди.
«Иду, иду. С мальчиком-с-пальчик в кисете», — заулыбался Шеврикука. Но улыбка его моментально погасла. Опять подступила тоска. Гнетущая, неодолимая. Теперь Шеврикуке казалось, что тоска впилась в него в мгновения Дуняшиных прощальных прикосновений. «На Острове Тоски…» От кого-то он слышал: «Я подвергался даже меланхолии оттого, что не имел средства и удобства, чтобы употреблен быть в войне или в каком-либо отличном поручении». От Иллариона? Нет, кажется, не от Иллариона. Какой войны, какого отличного поручения недоставало сейчас Иллариону? И ему, Шеврикуке?
Нет, его тоска имела иные причины. И он знал какие.
66
Епишки, к каким, по мнению Дуняши, мог прибиться сегодня Епифан-Герасим, с криками, воплями, с потасовками и бузотней на вытоптанном, без единой травинки, поле гоняли мяч. По всей вероятности и если применить теорию аналогий, игра их исходила из положений европейского регби. Во всяком случае, мяч они гоняли, подхватывали, швыряли, отправляли свечой в небо — дынеобразный. Шлемы с решетками скрывали лица, но Шеврикука быстро углядел физиономию с фотографии из личного дела среди зрителей. Вернее, в числе зрителей. Епифан-Герасим стоял в одиночестве, прислонившись к стволу молоденькой липы, глазел на игру, выражался и лузгал тыквенные семечки из аптечной упаковки. Был он здоровенный детина, средних лет, кучерявый блондин, при усах и бороде, в коричневом армяке, полосатых холщовых штанах, юфтевых сапогах. Головной убор имел заслуженный, помятый перед его превратился в козырек и сделал шляпу (под цилиндр) похожей на картуз. «Вредный мужик! — сообразил Шеврикука. — И нос у него самый вздорный». И как мог такой здоровенный и вредный мужик вмещаться в кошмары, сны и галлюцинации Бушмелева? А вмещался. Но тесно, наверное, ему было и гнусно. И наверное, он корежил, в сердцах, и так кореженые кошмары и сны. Отчего-то расхотелось Шеврикуке пить в трактире с Епифаном-Герасимом «Тамбовскую губернскую»… Однако Шеврикука подошел к епишке изверга Бушмелева.
— Привет, Епифан, — сказал Шеврикука. — Или Герасим.
— Ну Герасим, — прорычал детина. — И что дальше. Ты кто?
— Шеврикука. — Шеврикука протянул детине руку, тот взглянул на нее, сунул в пасть тыквенную семечку и отвернулся.
— Экий ты, Герасим, неучтивый, — вздохнул Шеврикука.
— Ты куда, Шеврикука, шел? — спросил епишка.
