Андрей Ерпылев - Наследники Демиурга
Мрачные слухи, иногда выплескиваясь на страницы газет, вовсю бродили по Петрограду, и любой из горожан охотно поведал бы о „темных знамениях“ и „грядущем явлении антихриста“. Видимо, оставались у жандарма некоторые сомнения по части совпавших до мелочей имен и кличек, но тогда рациональный циник вроде него скорее поверил бы в нашествие марсиан[9], так живо описанное англичанином Уэллсом, чем убийство всесильного Распутина, отречение Государя Императора в феврале будущего года, торжество восставшего Хама в октябре и кровавую вакханалию гражданской войны… Слава богу, описать события далее середины 1918 года я тогда не успел. Даже до злодейского убиения царственной семьи не дошел, иначе вряд ли отделался бы так легко.
Полковник сдал меня с рук на руки милому дядюшке Михаилу Сергеевичу, доверительно посоветовав последнему хорошенько выпороть питомца, дабы отвратить от дурных мыслей и от литераторства заодно, направив в иное, более полезное русло. Увы, данному от всей души совету дядя не последовал. Хотя, может быть, и хорошо, что не последовал, а то озлобленный подросток понаписал бы такого…
Милый, милый Михаил Сергеевич. Весной восемнадцатого он, как и тысячи других, ни в чем не повинных русских людей, был расстрелян большевиками по приговору Революционного трибунала. Революция, как и любое чудовище, питается кровавыми жертвами. И чем невиннее жертва, тем она лакомей этому монстру…
Стоит ли упоминать о том, что незаконченная моя рукопись была конфискована и приобщена к делу, канув для меня в Лету, как тогда казалось, навсегда.
Кратковременное пребывание в „жандармских застенках“ ничуть не повлияло на мои тогдашние убеждения. Так же, как и большинство молодых людей того времени, я искренне считал отжившей и вредной для России монархическую систему и всем сердцем желал ей крушения. С трепетом душевным я воспринял революцию, наивно посчитав свое предсказание Февральских событий всего лишь совпадением. Несколько озадачивали меня всплывающие из небытия фигуры, являвшиеся, как я считал раньше, не чем иным, как плодом моей безудержной фантазии, но молодость, молодость… Как мало мы думаем в юности о грядущем…
Повторно с полковником Кавелиным мы встретились лишь через год, когда я, арестованный на улице в разгар июльского кризиса[10], сидел в переполненной камере петроградских „крестов“…
* * *– А вы возмужали за тот год, что мы с вами не виделись, Георгий Владимирович…
Минувшие месяцы тоже не прошли для полковника даром. Он похудел, осунулся, добавилось седины в проборе, по-прежнему безукоризненном, под глазами набрякли темные мешочки. Каким-то потертым выглядел некогда щегольский мундир, куда-то пропал орден Святого Владимира с мечами, украшавший его в прошлый раз…
Да и твой отец уже не был тем дрожащим подростком, которым некогда предстал перед всесильным жандармом. Я стоял перед „душителем свободы“ гордо, развернув плечи и заложив ладонь за отворот студенческой тужурки, вольно расстегнутой на груди. Поступить в университет я тогда не успел, хотя и собирался, но не в гимназическую же форму рядиться „революционеру“, которым я себя считал?
– И что же, перешли от литераторства к реальной борьбе?
Уже не помню, что я тогда ответил „сатрапу“, но, без сомнения, это звучало как неслыханная дерзость. Я ожидал вспышки гнева, вызова надзирателей, избиения, даже пыток, но… Полковник лишь печально покачал головой и снова, как в прошлый раз, предложил мне сесть. Я, помнится, гордо отказался.
– Совершенно напрасно, господин Сотников. Разговор у нас с вами будет долгим…
Полковник поведал мне, что долго работал с моей рукописью, которая никак не шла у него из головы, сверял описанные в ней факты с реальными событиями, с надеждой утопающего искал неточности, фантазии… И с каждым днем все больше убеждался в том, что судьба столкнула его с небывалым пророком, никому не понятным образом предвидящим будущее, словно читая его по бумаге… Знать бы тогда, насколько близко к истине он стоял.
После убийства Распутина полковник вышел из-под действия гипноза, в который его погрузило прочитанное, и решительно взялся за дело, надеясь изменить ход описанных событий. Но ты ведь знаешь: „Что написано пером…“ Наверное, неведомый автор этой поговорки сталкивался с чем-то подобным в своей жизни… Увы, полковника Кавелина ждало горькое разочарование: никто не воспринял его предупреждения всерьез, к Императору его просто не допустили, начальство высмеяло, и ему пришлось в отчаянии, бессильно сжав кулаки, наблюдать сначала за крушением трехсотлетней династии Романовых, а затем и за комедией абсурда, в которую вылилась „бескровная революция“.
По его собственным словам, Дмитрий Иринархович дошел до того, что был в шаге от того, чтобы разрядить свой наган в висок, не дожидаясь, пока сбудутся ВСЕ описанные мной ужасы… Но тут судьба сыграла с ним шутку в своем непредсказуемом стиле: предыдущая бурная деятельность полковника, направленная на спасение монархии, была воспринята победителями, как своеобразная борьба против нее. Он не только не потерял места, но и несколько продвинулся по службе, заняв кресло своего непосредственного начальника, что, правда, не принесло ему душевного спокойствия.
Полковник признался мне, что были моменты, когда он собирался найти меня и попросту пристрелить, благо, что в те сумбурные времена никто и внимания не обратил бы на гибель какого-то мальчишки, однако, поразмыслив, раздумал.
Именно из-за сумбура событий, свидетелем которых становился, их явной нелогичности он постепенно пришел к мысли, что автор рукописи не предвидел их, а, наоборот, придумал. Придумал так, как придумал бы почти любой мальчишка на его месте, не задумываясь над правдоподобием и причинно-следственными связями. Понимание этого оказалось таким шоком, что полковник несколько дней подряд был уверен в полном своем сумасшествии и существовании Сотникова, его рукописи и вообще всего происходящего вокруг лишь в своем больном воображении. Только общение с неким генералом, внезапно снизошедшим до него, пролило некий свет на события и заставило радикально сменить точку зрения…
– Откуда вы узнали, Георгий Владимирович, о существовании одного из лидеров большевиков Кобы-Сталина?
– Ниоткуда. Вы же знаете, господин полковник, что я всех их придумал! – нагло улыбнулся я в лицо жандарму. – Они овеществились из моих ночных фантазий. Такой ответ вас устраивает?
Такой ответ полковника не устроил.
Допросы продолжались несколько дней подряд и, в конце концов, завершились тем, что меня перевели из общей камеры в одиночную. Чему я был несказанно рад, потому что жизнь в переполненной „общаге“ даже в такой современной по тому времени тюрьме, как „Кресты“, была сущим адом. Никогда не верь, что нынешняя перенаселенность тюремных камер, о которой часто вещают с экрана телевизора, – изобретение последних десятилетий. Духота, теснота, вонь, клопы – вот малая толика моих впечатлений от тех „апартаментов“.
Кстати, моя одиночка одиночкой, собственно говоря, и не являлась. Это был довольно обширный „номер“, рассчитанный на четырех узников, сухой и уютный. Куда полковник Кавелин умудрился рассовать остальных ее обитателей, так и осталось для меня загадкой. Впоследствии я узнал, что власти вынуждены были отпускать некоторых уголовников побезобиднее, чтобы разместить политических, но таких, увы, было немного, так как первое, что сделала восставшая матросня в ходе июльских событий, это ворвалась в „Кресты“ и освободила своих сторонников, а попутно с ними – остальную шваль.
Ухаживали за мной едва ли не как за коронованной особой, регулярно поставляя обеды из расположенного неподалеку ресторана „Купец“ и прочистив ради моего удобства давным-давно засоренный ватерклозет… Унитаз, короче говоря.
Бумаги и прочих письменных принадлежностей тоже оказалось вдоволь, но писать я был как-то не расположен, лишь мстительно рисовал карикатуры на своих „мучителей“, отдавая предпочтение, разумеется, любезному Дмитрию Иринарховичу. Рисовать я всегда умел лучше, чем писать, и, боюсь, полковник пережил немало неприятных минут, анализируя образчики моего язвительного творчества. Хотя живопись мне тоже, в конце концов, наскучила…
Поэтому, когда в одно прекрасное утро, через пару месяцев после моего водворения в „одиночку“, я проснулся от холода, а потом не дождался завтрака, то, каюсь, посчитал, будто переполнил чашу терпения своих тюремщиков.
И снова я оказался не прав.
После нескольких дней голодовки в двери загромыхал ключ, и в помещение ввалились два заросших по самые глаза бородами солдата в папахах, матрос и верткий типчик с физиономией карточного шулера, но облаченный в поддевку мастерового, извозчицкий картуз и драгунские галифе при лаковых штиблетах.
