Андрей Ерпылев - Наследники Демиурга
Ты ввязался в очень опасное дело, Владик. Я не хочу тебя отговаривать прямо сейчас, ты не поймешь, отвергнешь домыслы сумасшедшего старика… Прочти сначала то, что я тут написал. Если я не ошибся в тебе, моем сыне и наследнике, ты найдешь способ исправить то, что уже натворил.
Не требуй от меня высокого стиля и безупречной логики. Мой мозг уже давно не тот, да и память не та. Сейчас я вряд ли осилил бы коротенькую повестушку, не то что роман. Но на небольшую исповедь, думаю, сил мне хватит. Молю Бога лишь об одном: чтобы отпустил мне хотя бы десяток дней еще.
Парадокс: я провел в этом кресле тысячи дней, изнывая от безделья или бессильно злобствуя на весь свет, вместо того, чтобы посвятить себя делу. Исполнял, понимаешь, данный себе некогда глупый и бессмысленный обет… И вот теперь молю о жалком десятке…
Начну с того, что появился на свет Божий твой отец не в одна тысяча девятьсот шестом году, как написано во всех моих биографиях, как значится в моем паспорте и, вероятно, будет высечено на моем могильном камне, а ровно на пять лет раньше – семнадцатого декабря (или четвертого, по старому стилю) одна тысяча девятьсот первого года. Почему так – узнаешь немного позже. Помнишь, как ты в полемическом запале потешался над названием моей последней книги? Как видишь, я действительно ровесник двадцатого века. И даже, пусть и ненамного, его пережил…
Естественно, узнав, что я всю жизнь лгал тебе о дате моего рождения, ты усомнишься и в остальных фактах моей биографии. И будешь прав.
Сразу хочу тебя успокоить: ничего страшного ты не узнаешь. Почти ничего… Страшной моя правда была бы лет пятьдесят – шестьдесят назад, когда угодить на Колыму можно было и за меньшие „прегрешения“.
Никаким пролетарием я, Георгий Владимирович Сотников, конечно, никогда не был, и все мои утверждения о крестьянских корнях вымышлены от начала до конца. Помнишь, как ты в конце восьмидесятых, во времена пресловутой „перестройки“, сожалел о том, что все твои друзья и знакомые внезапно оказались потомками дворян, купцов, промышленников, на худой конец – казаков, а вот ты… Успокойся, в отличие от твоих скороспелых дружков-дворянчиков, высосавших родословную из пальца, ты как раз и являешься самым настоящим дворянином, без всяких передергиваний и подтасовок, хотя, конечно, не княжеских кровей и даже не столбовым. Мы с тобой происходим из дворянства служилого, и пожаловано оно твоему пращуру (кстати, казаку) за храбрость, проявленную на бранном поле. Так что гордись: ты стоишь на голову выше потомков еврейских торгашей, прикупивших себе баронский титул, или чинуш, высидевших себе орденок и, соответственно, титул за присутственным столом.
Моим отцом и, соответственно, твоим дедом был Владимир Сергеевич Сотников, дворянин Новгородской губернии, всю свою жизнь отдавший служению Отечеству на поприще железнодорожного инженера, или, как тогда выражались, путейца. Несомненные заслуги его перед Россией не пропали втуне, и скончался он в чине коллежского советника, кавалером многих орденов, российских и иностранных, в достатке и спокойствии, счастливо не дожив нескольких месяцев до Великой войны. Я имею в виду, конечно, войну Империалистическую, более известную тебе, как Первая мировая. Не знаю, знаком ли тебе „Табель о рангах“, но, думаю, будет более понятно, если я скажу, что коллежский советник гражданской службы соответствовал полковнику военной.
Матушка моя, а твоя бабушка, урожденная баронесса Лизелотта фон Ливке, в православии крещенная Елизаветой Федоровной, оставшись вдовой с тринадцатилетним недорослем на руках, недолго пребывала в горе и вскоре выскочила замуж за одного из своих соотечественников. Я имею в виду остзейских баронов, потомков крестоносцев, среди которых теряются корни твоих прибалтийских и немецких родственников. Такая торопливость не удивительна, если принять во внимание, что она была младше папеньки почти на двадцать лет, а я появился на свет в год ее девятнадцатилетия. Тем более стороны предстоящей войны давно уже были определены, и матушка сделала свой выбор, не дожидаясь первых ее залпов. Винить ее мне, тем более тебе, для которого события тех лет – седая история, не стоит.
Вскоре я получил от нее открытку из Дрездена, где расписывала она все прелести житья в обожаемом Фатерлянде[7] и прозрачно намекала на то, что если я захочу… Естественно, я, будучи тогда ярым патриотом России, с гневом отверг подобные предложения. С началом войны наши сношения стали нерегулярными, короткие письма приходили с оказией, нередко теряясь в военной круговерти, а после февраля 1917 и вообще прекратились… Я так никогда и не узнал судьбу матушки и не знаю, где ее могила… В молодости, пока свежа еще была обида, все это казалось мне не столь важным, но вот теперь, на склоне лет, тогдашнюю свою черствость чту я едва ли не грехом.
Итак, в июле одна тысяча девятьсот четырнадцатого года я оказался на попечении дядюшки, младшего брата моего покойного отца…»
* * *– И кто же подсказал вам, молодой человек, написать всю эту галиматью…
Жандармский полковник лениво перелистывал лежащую перед ним стопку листов, исписанную нервным юношеским почерком, не поднимая глаз на стоящего перед ним подростка.
– Никто, господин жандарм, – высоким срывающимся голосом ответил юноша, чувствуя сейчас себя революционером, народовольцем, едва ли не мифическим Прометеем, ждущим немедленной казни за неслыханную дерзость. – Я сам все это придумал!
– Допустим, допустим… Ну, о господине Ульянове, у вас фигурирующем под довольно известным в определенных кругах псевдонимом Ленин, вы могли как-нибудь узнать. Допускаю даже, что кто-нибудь вам поведал о господах Радомысльском и Бронштейне…
– Позвольте? – искренне удивился молодой человек. – О ком?
– О Зиновьеве и Троцком, – буркнул офицер. – Или вы будете утверждать, что подлинные имена героев этой… этого опуса вам неизвестны?
– Н-нет… А они разве существуют на самом деле?
– Прекратите паясничать, Сотников, – тихим невыразительным голосом промолвил жандарм, впервые поднимая на своего собеседника водянистые глаза, которые так и подмывало назвать «рыбьими». – Скажите еще, что вам незнакома фамилия Керенский.
– Керенский? Конечно, знакома. Я дал своему герою фамилию одного из своих одноклассников, Миши Керенского. Мне так показалось забавнее…
– Не мелите чушь! – повысил голос полковник, пристукнув по столу кулаком. – Я еще раз спрашиваю вас, Сотников: откуда вам известна подпольная кличка социалиста Джугашвили?
– Джу… Кого?
– Кобы.
– Скобы?
– Слушайте, Сотников. Вы провели в нашем гостеприимном заведении всего лишь одну ночь, и, видимо, эта ночевка не произвела на вас особенного впечатления. Что, если я сейчас позвоню в этот колокольчик и дежурный надзиратель отведет вас в одиночную камеру на нижнем уровне? Знаете, такую… не слишком просторную… два аршина[8] на три.
– Позвольте…
– Не перебивать! И там благополучно забудет вас недельки на две-три… Возможно, на месяц. Нет, кормить вас, конечно, будут и парашу-с, прошу прощения за натурализм, выносить… Но общения у вас не будет никакого-с. Вообще. И бумаги с карандашом вам не дадут. Устраивает вас такая перспектива, молодой человек?
– Н-нет… Господин полковник!..
– Дмитрий Иринархович, – мягко перебил жандарм, внезапно вновь становясь домашним и сердечным. – Давайте лучше немного отступим от официоза. Да!.. Чего же вы стоите? Присаживайтесь, пожалуйста…
Полковник привстал и любезно пододвинул допрашиваемому табуретку.
– Не венский стул, конечно, но все-таки…
Жандарм позвонил в колокольчик, стоявший тут же, на зеленом сукне, покрывающем стол, и из-за двери, как чертик из табакерки, выскочил дородный надзиратель в темном мундире.
– Распорядись там, голубчик, насчет чайку, – бросил Дмитрий Иринархович. – С лимоном… Вам с лимончиком? – запоздало поинтересовался он у «собеседника».
– Д-да, конечно… – нервно облизнул пересохшие губы мальчик. – Буду благодарен…
– Два с лимончиком, Стеценко! – распорядился жандарм. – И сахару там не жалей! И рюмочку «шустовского» мне… Вы ведь не употребляете?
– Нет-нет!..
– Похвально. Итак, давайте вернемся, Георгий Владимирович, к вашей фантастической повести… Вы ведь не претендуете, конечно, на дар провидца?..
* * *«…замечу, сынок, что практически никаких последствий для меня мой первый опыт на ниве литераторства не имел. Разговор наш с добрейшим Дмитрием Иринарховичем продолжался еще часа три-четыре, но профессионал политического сыска быстро уяснил для себя, что имеет дело не с каким-то злонамеренным деятелем, а с обычным перепуганным мальчишкой, накатавшим десяток страниц на тему, уже давным-давно витавшую в воздухе. Напомню, что на дворе был уже шестнадцатый год, и до известных тебе событий оставалось всего несколько месяцев.
