Наталья Лебедева - Театр Черепаховой Кошки
Рита открыла дверь.
В полутьме прихожей, куда свет попадал лишь из приоткрытой в Ритину комнату двери, монстр казался большим, на всю кладовку, пыльным зеленоватым облаком. Под самым потолком чуть поблескивали его глаза.
Рита усмехнулась. Конечно, она понимала, что все это — не больше чем игра воображения. Монстр несомненно складывался из неровных теней, мешков и висящей на гвоздиках рабочей одежды. Глаза могли быть бликами на трехлитровых банках, стоящих на полке под самым потолком, и более ничем. И складка на пухлом животе — чем больше Ритины глаза привыкали к темноте, тем лучше она это различала — была мягко изогнутым темным шлангом пылесоса.
Рита стояла перед кладовкой и смеялась над собой. Смеялась, но все же не верила, что монстр — воображаемый. И тогда она включила свет. Выключатель был снаружи — иначе Рита не решилась бы нажать его, потому что руку пришлось бы сунуть внутрь.
Свет зажегся, и Рита даже не вскрикнула. Она стояла и в ужасе смотрела на монстра, занявшего всю кладовку: от стены до стены и от пола до потолка. Он был аморфным и оформленным одновременно. Огромным, но словно бы легким, сделанным из невесомого материала. Мягким, но угрожающим.
Цвет его шерсти был зеленовато-пыльным, почти белесым, почти лишенным определенного оттенка. И это была странная шерсть: то скатавшиеся ворсинки плюша, то расползшиеся на волокна лоскутки плотной ткани. Местами — тонкие полоски газетных вырезок, истрепанные и завившиеся по краям, местами — жесткие, поблескивающие обрезки фотографий. От монстра пахло прокисшими компотами и заплесневевшим лечо и еще немного — забродившим вареньем. Это был сладковатый, навязчивый, почти трупный запах.
Рита взглянула ему в глаза.
Глаза были тусклые, черно-белые, слегка выпуклые и совсем сумасшедшие. Эти глаза не смотрели, а показывали, как видоискатели старых камер. В одном маленькая Саша делала свой первый шаг, в другом — Рита, одетая в свадебное платье, поворачивалась к Виктору. Движения повторялись монотонно, бесконечно и никак не могли попасть друг с другом в такт. И была в этих глазах обреченная пустота, и был холод, и зацикленные кадры тоже начинали звенеть десятками комаров.
Рита захлопнула дверь.
Выключила свет.
Но дверь не закрывалась: шпингалет был сломан, между дверью и косяком оставалась темная, опасная щель. Рита хлопнула сильнее, и дверь отскочила еще дальше. Рита стала истерически бить ее, а она все отскакивала и отскакивала от косяка, а руки дрожали, и не было никаких сил осторожно прикрыть и оставить все как было.
Пятясь, Рита отступила в свою комнату.
Закрыла дверь. Разделась. Выключила свет. Легла.
Ноутбук отключать не стала и даже оставила на экране окошко аськи: словно Вестник мог прилететь по Интернету, чтобы защитить ее.
Монстр, тяжело вздыхая, ходил по коридору. Шуршал целлофановыми пакетами, что-то негромко ронял и мял бумажные листы.
Рита тревожно прислушивалась, потом провалилась в сон и во сне закрывалась рукой от голубоватого, мертвецкого света монитора.
2На следующее утро Саша по привычке пошла в школу.
Она высидела два урока физики и литературу, ничего не слыша. Кажется, ее даже спрашивали, и кажется, она ничего не ответила.
Саша полулежала на парте и думала про историка. Хотела угадать, что будет дальше и будет ли что-нибудь.
После литературы увидела, как в школу входит вчерашний врач со скорой. Саша так испугалась, что ее затошнило. Она представила, как врач идет к историку и устраивает скандал; скандал доходит до директора; Полинину мать вызывают в школу и все ей рассказывают; незабудковая жаба несется в больницу и кричит на Полину шепотом, чтобы не услышали врачи; Полина, испугавшись, выкладывает ей про замужество и художника; Полинина мать едет к художнику и там, уже не стесняясь, орет во весь голос на него, на пожилую беспомощную маму… Все умирают. И получается, что, пригласив врача, чтобы у Полины не заболело сердце, Саша убила Полину, художника и его маму… Снова сделала все не так, как надо. Словно проклятая.
Врач пошел не к историку, а в кабинет математики. Саша осторожно отправилась за ним.
Прозвенел звонок на урок. Врач зашел в класс, а через минуту Вера Павловна вывела его в пустую рекреацию.
За дверью тут же завопили обезумевшие от нежданной свободы пятиклашки.
Саша подглядывала за взрослыми с лестницы. Ее легко можно было увидеть, но Вера Павловна и врач были так серьезны и так сосредоточены друг на друге, что не смотрели по сторонам.
Они оживленно разговаривали, гулкое эхо рекреации пережевывало их слова до невнятности. Саша могла бы читать их реплики по платкам, но не стала этого делать — это было не главное. Главным было то, как они себя вели. Спокойствие, сосредоточенность и уверенность сквозили в каждом их движении: даже в еле заметном движении губ.
Они простояли возле окна минут десять. Потом Вера Павловна зашла в класс, где немедленно стих гул детских голосов.
Врач направился к лестнице. Саша не стала прятаться и, когда он прошел мимо, поздоровалась и спросила:
— Как она?
— Поправляется, — рассеянно ответил врач. — Ты зайди к ней. Уже, наверное, можно.
Но Саша знала, что не пойдет. Потому что ничего не изменилось. Полина пришла к ней вчера по привычке, словно водовозная лошадь, выучившая на всю жизнь один-единственный маршрут. А сегодня это снова была та, новая Полина, которая твердо решила жить без Саши с ее пугающими умениями. Это было больно, но Сашу уже бросали из-за платков, бросали по меньшей мере двое — родители, самые главные люди, — и она знала, что переживет.
Историк исчез из школы очень тихо. Уже на следующий день вместо него занятия вела застенчивая молодая училка: маленькая, невзрачная и со щеками, которые горели от смущения.
Класс при ней стоял на ушах, и только Саша сидела спокойно и молча, сложив на парте руки, и действительно слушала, что она рассказывает.
Слишком легко далось врачу и Вере Павловне такое трудное дело: восстановить порядок вещей. Их движения были легкими и незаметными, их крупные тела совсем не мешали, а только придавали весомости и устойчивости. И была в сопутствующей им легкости и тишине какая-то мучительная несправедливость. Саша думала об этом вечером, когда лежала на кровати, выключив в комнате свет.
Никакой магии, платков и цветных полос, текущих от предмета к предмету. Ровным счетом ничего.
А она, Саша, так старалась, ей так много было дано от природы, она так хотела защитить близкого человека — и не смогла. Тогда чего стоили все эти способности? Зачем они были нужны?
Томные, протяжные полосы желтого света ползли по потолку, и из этих полос рождалась зависть, пронизанная прожилками гордости, как полосы были пронизаны черными штрихами тени от древесных веток.
«Я тоже могу, тоже», — думала Саша, не вполне понимая, о чем она, и что именно может.
У нее было два желания, которые сменяли друг друга с катастрофической скоростью: мстить и не быть одной. Не быть одной и мстить.
Саша не могла выбрать.
Мысль о мести наполняла ее приятным возбуждением: хотелось чувствовать себя стихией, ураганом, ливнем, наводнением — это был веский повод сделать что-то неправильное, незаконное и оттого еще более притягательное. Бросить на историка весь свой гнев, все свое отчаяние, всю мощь способностей, которые Саша предчувствовала, но не могла осознать. Она бы вырвала ему руки, выдавила глаза, вскрыла бы грудную клетку и смотрела бы, как испуганно бьется его сердце. Она придумывала историку тысячи страшных казней…
Но она боялась — и самой себя, и того, что все снова выйдет из-под контроля.
И тогда оставался только Слава. Способ заполнить пустоту. Способ заполучить себе того, кто действительно нужен: похожего, способного понять.
Саша развернула платок и застыла над ним, задумавшись о красках.
Для начала она набрала черного — не безнадежного черного, а глубокого, яркого, подчеркивающего. Влажный, натянутый на раму шелк слегка подрагивал — будто уже ожил, будто, как живая кожа, ждал тревожащего прикосновения кисти.
Саша набрала в грудь воздуха, потом тихонько выдохнула и, наклонившись, тронула ткань. Но мазка не получилось. Черная краска свернулась в крохотные разрозненные шарики, и самый большой каплей потек к краю, не оставляя за собой следа.
Саша не поняла, что случилось. Она даже не разрешила себе подумать: просто мазнула еще раз. А потом еще и еще: ткань не принимала краски.
Саша отбросила кисть, и та деревянно и тонко брякнула, ударившись об пол. Краска опрокинулась и медленно потекла по раме, впитываясь в шершавую, необработанную древесину.
Саша глядела за этим, как завороженная, потом тронула шелк кончиком пальца. Палец наткнулся на что-то твердое и холодное: вся ткань была покрыта воском. Саша надавила посередине, шелк прогнулся, и на желтоватом фоне проступили белесые, едва заметные трещинки.
