Фриц Лейбер - Призрак бродит по Техасу
В Канзас-Сити, Канзас (Техас) первого спиндлтопа Эль Торо решил, что мне следует отдохнуть, и взял меня с Ла Кукарачей посмотреть бой быков на стадионе бывшей школы. Большая шляпа, большие сапоги, подбитый ватой костюм поверх экзоскелета и пышные пшеничные бакенбарды с усами, маскировавшие щечные пластины, делали меня неузнаваемым. Эль Торо и Лапонька играли роль моих дворовых. Нас никто не разоблачил. И я решил, что из моей способности сойти при беглом осмотре за техасца можно извлечь пользу.
Бой быков оказался восхитительным. Быки были гармонизированные - огромные, медлительные, и матадоры - юные мексы обоего пола - акробатически от них увертывались, даже делали сальто с одним, а то и двумя переворотами, ухватившись за рога. Как на древнем Крите.
Лапонька сообщила мне, что училась на матадора, но затем пришла к выводу, что жизнь "светской секретарши" обеспечивает больше финансовых благ, а революционная деятельность приносит больше эмоционального удовлетворения, тогда как акробатика весьма полезна и на том и на другом поприще. При последних словах она мне весело подмигнула. Однако я вовремя спохватился и не начал с ней флиртовать.
"Действуй хладнокровно, даже холодно" - таков девиз Ла Му-эрте Альта, - сказал я себе. - На какого дьявола нужны мне женщины? К тому же, если я останусь тверд, либо одна, либо другая в конце концов сдастся."
Наше революционное собрание в этот вечер проводилось в огромном трущобном мекстауне, растянувшемся по берегу реки Канзас в Канзас-Сити, Миссури (Техас). Оказывается, до прямого попадания атомной бомбы здесь были величайшие скотобойни мира. Несколько десятилетий спустя, когда радиоактивный фон снизился до терпимого уровня, мексы вновь начали понемножку строиться - отчасти под давлением роста населения, а отчасти по собственной инициативе, так как остаточная радиоактивность в какой-то мере гарантировала, что их господа туда соваться не будут - разве что на самый короткий срок.
С первых же минут мне стало не по себе. Сцену для нас соорудили впритык к речному складу с толстыми кирпичными стенами - над вторым этажом они сплавились в подобие горбатого, покрытого глазурью купола, из которого там и сям, точно скрюченные пальцы, торчали огромные, рыжие от ржавчины концы стальных балок.
Под ногами тянулась подметенная, но вся в прихотливых трещинах зеленоватая и бурая остекленевшая земля. В щели уже набилась свежая почва.
На этой ядернообразованной площади перед жилыми лачугами стали безмолвно собираться наши слушатели - сосредоточенно насупленные землистые и коричневые лица с порядочным вкраплением совсем темных. Эти последние принадлежали "застрявшим" черным, которые здесь прочно укоренились или в любом случае еще не успели выбраться в Тихоокеанскую Республику или во Флоридскую Демократию.
Но различать даже лица было нелегко. Огни нашей рампы светили тускло, хотя день оставался пасмурным.
Я вместе с остальной труппой ждал в темном нутре склада в некотором отдалении от центрального входа.
За несколько минут до начала спектакля поднялась суета: местные рабочие установили широкий трельяж из черных стержней перед нашей сценой и над ней, так что она стала еще теснее. Эль Торо куда-то ушел, и никто не мог - или не захотел - объяснить мне назначение этих решеток. Полнейшее безумие со сценической точки зрения! Мешает зрителям видеть актеров, а те чувствуют себя зверями в клетке. Во всяком случае, так себя почувствовал я.
Потрясающее невежество! Никакого представления о театральных эффектах! У меня расшалились нервы. Мне стало еще больше не по себе. Я предпочел бы, чтобы девушек тут не было, но не хватало сил поговорить с ними.
И тут за минуту до моего выхода, когда я решил повторить в уме вступительные слова, они вдруг куда-то исчезли. Словно и испанский, и английский, а вероятно, и русский полностью изгладились из моей памяти.
Зато в уме у меня заскользила немая картина, стирая всю другую реальность. Я нахожусь в том же огромном помещении. Его заливает белый свет; нигде ни единой тени. В помещение, тяжело ступая, входят вереницы быков. Люди с равнодушными лицами, но в забрызганных кровью одеждах, бьют молотами по рогатым головам, ловко перерезают горло за горлом под лоснящейся шерстью, сдирают шкуры, потрошат и разделывают туши. В ушах у меня стоит грохот от перестука копыт, падения массивных тел, сливающегося с фырканьем и пронзительными стонами. В ноздри мне бьет вонь перепуганных животных, их обильных экскрементов и потоков густой сладкой крови. Другие люди с такими же равнодушными лицами непрерывно обдают пол струями из шлангов.
Больше всего меня поразил цвет этой взлетающей фонтанами, струящейся, все затопляющей, вездесущей крови - не багровой, какой мне всегда представлялась кровь в больших количествах (видеть такое мне не доводилось), но фосфоресцирующе-карминной, почти алой, ассоциирующейся с тропическими красками, губной помадой, клоунскими румянами.
Тут я ощутил болезненный толчок чьего-то локтя, и видение рассеялось. Ла Кукарача напомнила мне, что реплика под мой выход уже прозвучала.
Я вышел на эстраду, точно во сне. Аплодисменты, которыми меня встретили, звучали тихо-тихо, словно доносились издали - не громче биения крови в моих ушах.
В Мешке при проверке на телепатические свойства я всегда выдавал отрицательную реакцию. Но я не мог понять, как одно лишь воображение могло создать у меня столь яркую картину бойни.
Кто-то - не я! - произнес: "Yo soi la muerte", и по меньшей мере пять минут я ощущал себя жуком под забралом оживших, обретших голос рыцарских доспехов.
Затем то ли видение бойни утратило силу, то ли я настолько вдохновился, что сумел начать синодик Вселенской Смерти.
Смех слышался лишь кое-где и негромкий, одобрения - тоже тихие, но нутряные. По-моему, мне еще никогда не доводилось в такой степени овладеть зрителями. Как выяснилось, даже чересчур. Видимо, я загипнотизировал и дозорных, и собственных товарищей - во всяком случае, когда я погрозил пальцем и произнес: "Мы должны
рисковать собственной смертью, и, если понадобится, сеять смерть!", я, мне кажется, первым услышал легкий посвист воздуха и мягкое гудение, осторожно посмотрел вверх и одним моментальным взглядом охватил зависшие над нами шесть вертолетов с антеннами, спиральными проводами, прожекторами и всяческим электронным оборудованием под брюхом.
Затем - но мои глаза успели сощуриться в щелочки - площадь залил жаркий, пронзительно-белый свет.
Времени хватило, чтобы каждый зритель успел вскочить на ноги, бросить один взгляд, сделать один шаг.
Тут я почувствовал, что по моему телу словно рассыпаются искры, и оно начинает неметь.
В тот же миг все до единого зрители замерли и точно превратились в статуи. Примерно треть из них как раз переносила тяжесть с ноги на ногу, а потому, потеряв равновесие, повалилась на землю, однако выражение лиц и гротескно изогнувшийся торс ни на йоту не изменились.
Я оглянулся, обратив внимание, что мои движения утратили быстроту.
Мои товарищи двигались, - но замедленно, словно пытались бежать по горло в воде. Гучу направлялся ко мне - то есть к выходу на эстраду. Остальные приближались к дальним дверям склада или уже скрылись за ними.
Я снова взглянул на зрителей и, совсем завороженный, принялся по очереди подробно рассматривать их лица. Я ведь актер, и мимика - моя мания. Теперь я обнаружил, что Леонардо да Винчи был абсолютно прав, когда утверждал, что гримасы агонии и экстаза практически неразличимы. Однако я обнаружил и множество оттенков изумления, страха и ярости.
В целом замершие зрители удивительно походили на скульптурный шедевр Мэррея "Рабы тяготения": 793 крохотные фигурки по пояс, по плечи, по шею, по рот погружены в выпуклую поверхность лунного мрамора, знаменующего собой Луну, и судорожно пытаются вырваться из своего плена.
Мне пришло в голову, что я вижу перед собой, так сказать, импровизированную скульптуру, которую с изящной двусмысленностью можно было бы назвать "Рабы поля": ведь теперь я увидел, что с вертолетов, поддерживаемые заплечными винтами, прыгают вольные стрелки, а их товарищи смыкаются вокруг толпы - и каждый из них окутан предохранительной медной сеткой. Иными словами, электронные аппараты на вертолетах создавали поле парализующей энергии, от которой моих товарищей отчасти оберегли медные (или иные) стержни внутри черных прутьев решетки над сценой. Меня же и вовсе спас мой экзоскелет, сыгравший роль клетки Фарадея.
Стрелки в черных противогазах с совиными стеклами очков тоже представляли собой великолепное зрелище: черные гиганты в сплошной мозаике оправленных в золото брильянтиков.
Вытянутые пальцы Гучу медленно сомкнулись у меня на локте.
- Пошли, Черепуша, - с трудом прохрипел он. - Давай, друг! Ты сумеешь.
- Безусловно, - согласился я, быстро оборачиваясь. Я негодовал, что мое высокохудожественное видение "Смерть созерцает свои жертвы" столь бесцеремонно прервали, но, с другой стороны, черный был отчасти прав: события развивались очень быстро. А потому я принудил себя употребить самый вежливый свой тон, когда спросил: - Но что надо суметь?
