Лиз Дженсен - Дитя Ковчега
Мистер Сольт так расписывал права божьих тварей, святость Франциска Ассизского[86] и бесчеловечность людей, что по щеке Жира стекла виноватая слеза, но губы Фиалки все так же были сжаты в неприятии. Когда мистер Сольт закончил, группа недокормленных слушателей разразилась бурными аплодисментами, а женщина-селедка, сидевшая рядом с Фиалкой, встала, извлекла из-под стула блюдо и сдернула с него льняную салфетку. Фиалка постаралась собраться с мыслями и принюхалась, пока тощая женщина передавала по кругу тарелку с комковатыми вегетарианскими пирожками. Затем взяла кусочек и выплюнула.
– Это отвратительно, – постановила она.
– Возможно, вы заинтересуетесь стать нашим членом? – спросила, ни капли не смутившись, худышка. – Вегетарианство весьма полезно для фигуры.
– Ни в жизни, – отрезала мисс Скрэби, внезапно проголодавшись и ощутив острую потребность в свиной отбивной. Таща за собой несчастного Жира, Фиалка вынесла из зала свои огромные телеса и направилась к мяснику.
И снова: что это, эфемерное присутствие Опиумной Императрицы и облако астральных частиц или судьба заставили ее захотеть отбивную? Или, может, простая, откровенная людская жадность?
Что бы то ни было, через пару минут Фиалка Скрэби уже смотрит на витрину лавки мистера Самюэля, украшенную глиняной статуэткой поросенка, с круглой, толстощекой, без капли иронии мордочкой предлагающего тарелку с отбивными, сосисками и ломтиками бекона. Фиалка входит, таща за собой Жира. Но – откуда такое идиотство в глупой башке этого создания? Он скулит! Что происходит?
– Замолчи, глупая псина, – шикает Фиалка и снова пинает Жира. Тот повизгивает на залитых кровью опилках. В людной лавке мясника с крюков свисает подвешенная за ноги птица, испуская чарующий и варварский аромат смерти, столь знакомый Фиалке с детства, когда она играла на полу комнаты для рубки мяса Кабийо. Мясник, как и Кабийо в разделочные дни, одет в окровавленный передник, а его жирные пальцы, замечает Фиалка, рябые от крови и холода, неотличимы от свиных сарделек, связку коих он заворачивает в бумагу для покупательницы. Он словно упаковал свою отрезанную руку.
– Держите, отличный кусок мяса, мадам, – бормочет он, вручая женщине кровавый сверточек.
Невидимый дух Опиумной Императрицы висит над Фиалкой, пока та оглядывается, рассматривая зал – такой похожий на разделочную дома и внезапно такой чужой. Что на нее нашло?
Жир снова повизгивает, и скулит, и тянет поводок, рвется на улицу. «Травы полевые… всех нас в каннибалов…» Это слова мистера Сольта. И почему они вспомнились ей сейчас? Почему здесь? Все еще словно приросшая к полу, Фиалка наблюдает, как мясник обслуживает следующего покупателя, кашляющего человечка, и снимает для него барашка с крюка. Мисс Скрэби смотрит, как мясник умело орудует ножом, обрушивает его с хрустом, зверски рассекает хрящ и протягивает мужчине на рассмотрение половину бараньей грудной клетки. Фиалка поворачивается и видит висящих мертвых свиней, широко распоротых, словно маленькие пианино, рядом с телячьими головами, бедрышками ягненка, подносами с печенью в лужицах чернильной крови, скользких белых мозгов и длинной требухи, толстой и бледной, словно подложка ковра.
– Добрый день, мисс, – произносит мясник, обращаясь к Фиалке, которая вдруг оказалась в начале очереди. Он протягивает к ней кровавые руки. – Чем могу служить?
Фиалка некоторое время рассматривает мясника:
– Ничем, – резко бросает она. Что-то душит ее. – Здесь слишком много крови.
– Прошу прощения, мисс?
Тишина. Полузадушенный вздох. Жир, внезапно исполнившись дерзости и улучив момент, тянет поводок и силком выволакивает Фиалку из лавки.
Фиалка Скрэби с тех пор утверждала, что именно случайная встреча с мистером Сольтом на улице и открывший глаза визит в лавку мясника стали для нее первым шагом по дороге в Дамаск.[87] В тот день, вспотев и разволновавшись после приключений, Фиалка вернулась домой и обнаружила, что, вопреки здравому смыслу, слова мистера Сольта все так же звенят в голове. «Антропоморфизм превращает всех нас в каннибалов, – провозглашал он. – Если мы действительно верим, что у животных есть душа, то должны воздержаться от поедания наших братьев! А если у них нет души, то почему, вопрошаю я, слон проливает слезу и мать-леопард жертвует жизнью, чтобы спасти детеныша?»
Фиалка пропыхтела вверх по лестнице дома на Мадагаскар-стрит; Жир нервно трусил за ней следом. Она распахнула дверь мастерской отца и уставилась на открывшуюся картину. Отец лежал, уткнувшись в рабочий стол, и спал, тихонько похрапывая. На крюке над его головой болталась выпотрошенная белка, а перед ним к стене была приколота схема скелета и мускулатуры ягуара. Жир резко вздохнул: то была его первая вылазка в комнату ужасов, и собачьи воспоминания тут же завертелись в голове – давно забытые зверства, которые учиняли над ним, еще щенком, в лаборатории, тут же вспыхнули в сознании, и он задрожал и заскулил. Фиалка, ощутив его беспокойство, попятилась и споткнулась о челюстную кость. На набивном столе Скрэби лежал вскрытый крокодил, брюхом кверху, мясо и желе невыразимых внутренностей блестели в куче рядом. Фиалка вспомнила залитую кровью разделочную Кабийо и первый раз в жизни почувствовала укол совести.
Блюда, что они готовили вместе, и впрямь были восхитительны – однако за них платили жизнями других. Жизнями животных – а теперь и человека. Даже больше – ее матери! Но имеется ли другой путь? Фиалка задумчиво погладила Жира. Слова мистера Сольта преследовали ее. Воображаемые вкусы обращались на губах в тлен. Воображаемые запахи – от которых раньше текли слюнки – теперь вызывали тошноту.
Она спустилась в полуподвальную кухню, откуда зловеще пахло требухой моржа.
– Есть проблема, – заявила Фиалка.
Кабийо оторвал взгляд от кастрюли:
– A, chérie. Ты вегнулась. А я готовлю гогчишный соус с пегцем гогошком и совсем немного сладкого, мой compote[88] из шиповника. – Кабийо пока что не заметил каменное и заплаканное Фиалкино лицо. – А этот могж – нужно сле'ка обле'шить его, к несчастью, тяжелый вкус.
– Я сказала, проблема.
Повар посмотрел на нее, увидел окончательность на лице своей протеже и отчасти прочитал ее мысли – ибо разве она для него не открытая книга? Разве она – не его маленькая Фиалка, которую он лично усаживал на свои весы миллион раз и которой скармливал лучшие кусочки всего на свете! Его маленькая Фиалка, которую он в одиночку научил радостям вкуса!
– Мясо – это убийство, – заявила она.
Его маленькая Фиалка пошла против него? Mon Dieu! Как она могла?
– Но ведь шэловек хишник! – возразил Кабийо. – А шивотные не люди! У них нет шэловешэских пгав, chérie.
Одно неминуемо приводит к другому – и, конечно же, этот внезапный резкий обмен мнениями оказался всего лишь horse d'œuvre[89] к целому меню конфликтов с основным блюдом в виде маринованного и давно кипевшего горя Фиалки под соусом этического диспута о правах животных с характерными mille-feuille,[90] давленым чесноком и кориандром, за которым следовали пропитанные хересом, обильные долгоиграющие меренги и бисквиты дебатов о личной морали, посыпанные колотым льдом и малиной споры, яростное противоборство ароматов, многочисленных ядов и вопиющего диссонанса вкусов. Слезы лились с обеих сторон. Летели кастрюли. Преклонялись колена. Слышались мольбы на бельгийском. На страницы «Cuisine Zoologique» плевали, их разрывали в досаде. И наконец всхлипывающая, но победившая хозяйка дома в сопровождении верного пса Жира уволила бывшего гуру. Фиалка Скрэби. Больше не девочка, но женщина. И какая женщина.
Пока Фиалка переживает взросление в полуподвальной кухне, из таксидермистской лаборатории на первом этаже доносится ритмичный звук. Бум, бум, бум. Стук плоти по дереву. Кулака по столу, если быть точнее. Какая насыщенная жизнь после смерти, размышляет Опиумная Императрица; довольная успехами Фиалки, она, подобрав призрачные юбки, плывет наверх, где находит доктора Айвенго Скрэби в состоянии крайнего горя. – Почему, почему, почему? – вопит он, и голос его прерывается. Проходя через закрытую дверь лаборатории, Императрица приглаживает волосы и подстраивает призрачное лицо. На миг она тронута проявлением мужниных эмоций, но еще и немного задета: почему этот мужчина не старался вызывать в себе такие чувства, пока она была жива? Однако ее сочувствие длится недолго – вскоре становится ясно, что представленные нам переживания – не горе и не сожаление о смерти миссис Скрэби. Это зеленоглазое чудовище – профессиональная зависть.
– Ублюдок! – стонет он, все сильнее стуча по столу. – Будь ты проклят, чертово отродье!
