Салман Рушди - Гримус
Женщина умоляюще оглядывается на мужа.
— Ну хватит, значит, — объявляет наконец фермер, поднимаясь из-за деревянного стола. О'Тулл грубо толкает его обратно.
— Вы что же, сэр, отказываете мне в моих правах? Пытаетесь помешать мне исполнить мой долг? Это мой край, где сеньор и барон имеет известные права. Не становись у меня на пути. Не становись, говорю по-хорошему. Настанет утро, и я вновь обрету целомудрие и буду бичевать себя, как бичевал с тех самых пор, как брак мой был разрушен каргою-женой. Мое деяние глубоко религиозно, да будет тебе известно, ибо во время его исполнения испытываю я сильнейшие муки. Вот ты когда-нибудь путался с горбатой? То-то. Тогда не ущемляй мою свободу. Я заслужил свое.
— Я с вами никуда не пойду! — дрожащим голосом заявила женщина.
— Не пойдешь? — орал в ответ О'Тулл. — Да как ты смеешь! Пойдешь прямо сейчас, как миленькая! Ты смеешь являться в «Зал Эльба» и отказывать его повелителю? Так вот какая она, твоя благодарность хозяину! Да разразит тебя гром на этом самом месте! Да сметет тебя в преисподнюю могучий стержень Наполеона! Неужели ты не желаешь немного покувыркаться с самим императором? Обещаю — я помогу тебе произвести на свет гения. Если смогу.
— Я никуда не пойду, — со слезами на глазах твердила фермерша.
— Тогда убирайся отсюда к дьяволу! — орет ей О'Тулл, хватает стол несчастной парочки поселян и переворачивает его. На пол летят стаканы и бутылка. О'Тулл поднимает стол над головой и готовится бросить его через всю комнату в окно.
Время исчезло, а потом появилось вновь.
Занавес.
(По версии мистера О'Тулла, он выгнал из дому Долорес сам, вдоволь намучившись из-за ее уродливости, сварливости и неблагодарности. На самом деле все обстояло совершенно иначе. Долорес О'Тулл ушла от своего мужа потому, что тот не удовлетворял ее в постели. Фланн О'Тулл тоже был калекой, хотя об этом мало кто знал — давным-давно сторожевой пес откусил половину его мужского достоинства; остаток был только в дюйм длиной и, по причине неумеренных возлияний хозяина, функцию свою исполнял из рук вон плохо, едва увеличиваясь до двукратной своей длины. Естественно, этот тщательно скрываемый недостаток тоже накладывал отпечаток на вызывающее поведение Фланна.)
После того как в городском борделе мадам Джокаста сменила Лив, по предложению Виргилия веселому дому дали новое, ироническое название. По настоянию новой хозяйки Дом приобрел вид строгий, цвет белоснежный, после чего найти в нем сходство с роскошествами, коваными затейливыми решетками и воротами известных зданий Нового Орлеана стало невозможно; сама же Мадам ничем, кроме созвучного имени, не напоминала трагическую царицу, жену и мать Эдипа. В результате обе возможности использования каламбура пропали втуне, а Дом выработал собственный стиль.
Одной из первых новаций, на которую Джокаста решилась, едва только указующая тень Лив покинула Дом навсегда, было введение четкого разделения труда и специализации среди служащих. Что касается Лив, та считала, что ее подчиненным вполне достаточно считать себя представителями горизонтального искусства вообще, с чем Джокаста была в корне несогласна — это, возможно, объяснялось тем, что сама она была «на все руки», так сказать, «по-любому-как-хотите», и не уставала совершенствоваться, но в то же время чувствовала некоторую неудовлетворенность собой. Посему в день переименования борделя она дала своим служащим новые имена, наделив их вместе с именами строго определенными функциями. Она была уверена, что нововведение вскоре обернется обильными дивидендами; согласно ее ожиданиям, посетители должны были также найти «Дом Взрастающего Сына» более светлым, открытым, дающим б?льшую свободу и предоставляющим лучшие услады, чем в управление мадам Лив. (Ведь гораздо проще попросить об услуге леди-эксперта в вашем излюбленном развлечении, чем объяснять незнакомой бестолковой шлюхе, какой именно порок вам угоден.) Кроме того, подобное разделение труда должно было дать девушкам возможность гордиться своими достижениями и мастерством.
Так и вышло. С тех пор единственным обитателем борделя, доставлявший Мадам хлопоты, стал единственный тамошний представитель сильного пола, по имени Гил Приап. Приап был столь же ленив, сколь высок ростом; понимая, что мужчины нуждаются в более длительном отдыхе для восстановления, чем женщины, Мадам все же подозревала Гила в притворстве. К тому же здесь присутствовало уклонение от принципа специализации: Гил был единственным исполнителем мужской роли, что, конечно, требовало от него некоторой разносторонности. Тем не менее, клиенты Гила не жаловались и, похоже, были довольны. Фирменное блюдо Дома, звали его горожане, что немало раздражало девушек. В особенности когда клиентами Гила оказывались мужчины.
Джокаста обходила коридоры своей империи. За закрытыми дверями комнат персонал Дома трудился вовсю. Больше всего на свете Джокаста любила вот эти приглушенные звуки, этот хрип и стон подлинного наслаждения, смешивающийся с тренированным размеренным дыханием ублажающего. Иногда она начинала сомневаться в том, чем же ей нравится наслаждаться больше — этим тихим небесным оркестром или же самим актом… но торопилась гнать от себя подобные непрофессиональные мысли прочь.
Естественно, сама она была женщиной желанной; она отлично это знала. Уступая внешне некоторым своим девушкам, она в то же время давала им сто очков вперед в деле. Греческие черты ее лица отлично гармонировали с именем; будь ее грудь чуточку больше, она перестала бы беспокоиться о своей внешности уже много столетий назад. Сейчас, обрисованные любимым пеньюаром (длинным, до пола, белоснежным кружевным) в свете канделябра, который Мадам неизменно брала с собой на вечерний обход Дома, груди ее выглядели поистине великолепно. Она любила одеваться в прозрачные пеньюары. В таком облачении Джокаста чувствовала себя девственно чистой.
В чем никто из персонала Дома нисколько не сомневался, так это в том, что любое из значащихся в прейскуранте упражнений Мадам могла исполнить в два раза более эротично. Она была здесь лучшей; и если сама она относилась к своей универсальности скептически, то ее когорты, напротив, превозносили ее. В те редкие дни, когда она решала практиковать лично, свободные служащие борделя не упускали возможности припасть к смотровым глазкам комнаты, в которой происходило действо.
Свист хлыста невозможно было спутать ни с чем. Хлыстом орудовала в своих покоях «Бум-Бум» де Сад, сопровождающая удары яростными криками. Требовательный голос де Сад выкрикнул что-то о раскаленных стальных прутьях, и Мадам удовлетворенно двинулась дальше.
Бум-Бум была любимицей Фланна О'Тулла, который находил производимое с ее помощью умерщвление собственной плоти не только удовлетворительным, но и приятным; к сожалению, самой Джокасте Фланн О'Тулл не нравился. Сам склонный к садизму, он способен был покалечить персонал.
За следующей дверью царила тишина. Это были покои мадемуазель Флоренс Найтингейл. Она практиковала умиротворящую сексуальность домашнего быта, умела порой, нагибаясь, невинно показать посетителю в вырезе ночной сорочки сосочек и, раздеваясь, премило краснела. Флоренс всегда занималась этим, никогда не путалась, не трахалась, не еблась и не сношалась; она занималась этим с чувством, грациозно и всегда в темноте. Джокаста осторожно приложилась ухом к двери и уловила доносящееся изнутри мелодичное пение. Флоренс напевала клиенту колыбельную.
В комнате Гила Приапа звучала музыка. Возможно, музыкальным фоном он пытался скрыть недостаток собственного усердия; но сегодня вечером Мадам Джокаста решила не вмешиваться. Она планировала серьезный разговор с Гилом.
Индийской девушки, Камы, в ее комнате не было. Джокаста вспомнила, что сама велела Каме пройти в соседнюю комнату, в кровать к китайской «девушке-змее» Ли Кук Фук, по зову особого гостя. Граф Черкасов, как обычно, потребовал к себе двух своих любимиц — мастериц восточных услад, которые сию минуту, пока ничего не подозревающая мадам Черкасова спокойно спала в своей постели, деликатно пытались заставить бесчувственную аристократическую кровь графа течь чуть быстрее обычного. Ли Кук Фук и Кама Сутра составляли прекрасный дуэт.
— Входите, мадам Джокаста.
Голос Мидии заставил черты лица Мадам удовлетворенно разгладиться. Эта девица была ее любимицей и, можно сказать, помощницей; только она одна по-настоящему понимала хозяйку. Талант Мидии приближался к таланту самой Джокасты. Во избежание осложнений и ревности мадам поручала своей протеже ублажать исключительно женщин, в чем та стала величайшей искусницей. «Я люблю женщин, — говорила Мидия. — Я хорошо их понимаю».
