Наталия Новаш - И я там был..., Катамаран «Беглец»
…И осторожно пытается нам ответить. Исподволь. Так, чтобы не испугать внезапностью своего вторжения. В снах, в отрывочных воспоминаниях, которые доносит до утра наша память, мы чувствуем проникновение в нас чего-то — или даже кого-то — нового, постороннего. Бесконечно далекого и чужого, но жадно стремящегося к общению.
Он отвечает нам. Он пробует вступить в беседу, но мы пока еще глухи и лишь едва различаем далекий голос сквозь ночное забытье, сквозь плотную завесу непонимания. Нет, мы о чем-то догадываемся. Но это — только предчувствие. Однако все чаще возникает уверенность, будто близится заветный перелом. Вот-вот появится некто, незнакомый, добрый, окончательно наладит мосты понимания между нами всеми. Он придет оттуда, из лукоморья, едва схлынет весенний паводок, затопивший бескрайние луга по ту сторону дуба. Ведь давно уже в недрах «бассейна» зреет пульсирующий странный кокон. И нечто, чуждое и живое, смотрит оттуда загадочным взглядом Джоконды. «Машина» давно уже не выдавала новинок, а энергия тратится: по-прежнему тысячами пчел жужжат в высоте концентрирующие ее силовые поля… или что-то одушевленное, таинственное и пока не различимое. Слишком уж напоминает это все кипение какой-то жизни там, наверху, где сплетаются в крону сильные руки веток…
И все глубже проникает предчувствие, что явится в итоге третий, и близкий нам, и не такой, как мы… Но способный понять и нас, и хозяев этой странной реальности. Он будет не только переводчиком, он будет частицей всех нас и, надеюсь, сумеет сблизить своих непохожих родственников.
Ибо что еще я могла бы помочь сотворить «машине»?
Какую другую, стопроцентно точную, информацию смогла бы извлечь из меня эта реальность, как не ту, что заложена природой в темные основы живого и не зависит от изменчивой власти сознания да неверной фантазии нашей памяти? Что еще, неподвластное времени, смог бы создать с моей помощью хозяин этого мира?
И мне кажется, случится это очень скоро, даже не исключено — сегодня. Потому что под утро мне приснился удивительный сон: будто нам пришла посылка от Жэки. Ее принесла одна из русалок, выплывшая из озера, и оставила на траве под дубом. Большая плетеная корзинка с крышкой, а на конверте, положенном сверху, детским почерком Жэки написаны наши имена. Я поднимаю крышку: на дне корзины сидят три маленьких пушистых котенка и смотрят на меня такими знакомыми зелеными глазами…
Далекий взволнованный голос Карина возвращает к реальности.
— Ани! — зовет он меня. — Ани! Скорей сюда!..
Я бегу через луг мимо цветущих черемух, мимо дома и елки под моим окном. Она появилась в тот самый день, что и кормушка для ручных синиц Жэки за окнами мастерской… Позади дома сухо. Только бурый цвет вымокшей прошлогодней травы напоминает вчерашнее половодье. Я подхожу к дубу, где спиной ко мне стоит Карин, и тоже поворачиваюсь к лукоморью. Уже нет разлившейся до горизонта воды. И ни реки нет, ни речной долины. Половодье схлынуло, обнажив совершенно другой мир. Он знакомо застыл там, внизу, весь в мрачных, коричнево-темных красках. Даже небо другое над этим миром. Бурые, безжизненные холмы. Вьющаяся по ним коричневая дорога к голубой лагуне. Бело-голубоватые скалы по берегам — выветренные отроги гор. Коричневые пригорки подернулись зеленью лишь у воды. А наше изменчивое озерцо под дубом — точь-в-точь маленькая чистая лагуна. На берегу стоит женщина в коричневой торжественной одежде, ниспадающей до земли. Вода как бы стекает с тяжелых складок. Но они сухие. Ткань матово отливает на солнце. Только волосы, длинные и волнистые, слегка влажные… Выбились из-под прозрачной, брошенной на голову вуали, словно чуть заметным коконом обволакивающей все тело женщины в старинном платье. Мокрыми завитками ложатся легкие, как у меня, пряди на влажные плечи. Но грудь, шея и лицо свободны от вуали. Лишь у корней волос перечеркивает высокий лоб тонкая, едва заметная полоска — край прозрачной ткани, будто женщина неуловимым жестом только что откинула ее с лица. У женщины темный, как у Карина, цвет волос и лицо Джоконды. И шесть пальцев на левой руке и пять — на правой… Она держит плетеную из прутьев корзину и протягивает ее мне. Я ставлю корзину на траву под дубом и открываю крышку. Один белый и два черных котенка сидят рядышком, тесно прижавшись друг к другу. Я хочу их погладить — и вдруг вспоминаю Вольфа. Мелькает мысль, что ни в коем случае нельзя трогать этого белого, посередине… Еще не поняв, в чем дело, я машинально отдергиваю пальцы, и протянутая рука застывает в воздухе. Три маленьких черных котенка глядят на меня знакомыми зелеными глазами…
Рассказы
Пока не зашло солнце
Определяющее значение в любом человеческом предприятии имеют качества самих действующих лиц.
А. Печчеи. «Доклад Римскому клубу»Дерево росло у самой воды, внизу, под горой, на узкой полоске озерного берега, где сидел сейчас малыш. Отсюда тянуло дерево свои соки. Здесь было сыро целое лето, и даже в засуху вдоволь хватало влаги, и это тоже могло бы помочь хоть как-то… А теперь и вовсе не посидишь на не просыхающих от дождя листьях. Мокро, тянет холодом от земли. Поздняя, в серых тучах осень.
Он не услышал шагов. Выглянул из-за ствола и увидел, что учительница уже стоит на дороге. В блестящем от капель дождевике она была все такая же, как всегда: тоненькая, похожая на Золушку. «Совсем девчонка!» — говорили в деревне и не верили, что она уже взрослая и учит детей.
Учительница поправила капюшон. Нет, в тот первый момент она не заметила малыша. Она стояла под редко сыпавшим с деревьев дождем, осторожно держа в руке свою ношу и, склонив голову, смотрела на их дерево.
Дерево было толстым и крепким у основания — кто угодно мог бы спрятаться позади него. Оно поднимало свой мощный шершавый ствол над сидевшим на земле малышом — озябшим, светлым комочком, казалось, вжавшимся от холода в землю; высилось над учительницей, глядевшей сверху, с дороги. Во весь свой гигантский рост вздымалось оно над дорогой, которая лесным туннелем обегала озеро на востоке по склону горы — стенке метеоритного кратера, густо заросшей осиной, орешником и ольхой. Разветвляясь, словно большая рогатка, оно уходило ввысь своей кроной — выше леса и выше других деревьев, пробивая ветвями их густой сплетавшийся потолок. Это была старая могучая черемуха, которая еще прошлой весной цвела здесь — пышно и щедро…
Учительница запрокинула голову и долго смотрела на пестрое переплетение редевших по осени крон. Капюшон съехал. Она этого не замечала… И малыш понял, что она ищет. Ради этого оба они мокнут сейчас под дождем. Но там, наверху, несмотря на дождь, все было желтым, коричневым и багряным, подобно не освещенному солнцем витражу, тусклому, но не потерявшему до конца своих красок… Темные силуэты стволов. Щупальца вымокших веток — черные сучья, пропитанные водой. И только черемуха — гладкий блестящий ствол в белом чулке липкой пленки. Точно намылили… облепили снегом эти безжизненные голые ветки, совсем без листьев, замотанные в сплошной паутинный кокон.
Учительница опустила глаза. Он понял — надеяться уже не на что. Вспоминалось равнодушное, а потом злобное лицо матери — тогда, летом… Мать оказалась права, он ничем не помог дереву. И так не хотелось верить, признавать ее грубую правоту. Даже сейчас, здесь…
Малыш встал с земли и, не отряхиваясь, стал карабкаться в гору, к дороге… Учительница улыбнулась, поставила бидончик на землю. Да, она была все такая же, как из сказки. Даже в этом плаще и закатанных над сапогами старых джинсах. Капли дождя скользили по прозрачному капюшону, стекали на выгоревшие ресницы и на выбившиеся из-под капюшона волосы, которые тоже посветлели за лето и стали еще длиннее. Улыбка ее ни капельки не изменилась. Тот же знакомый голубой бидончик — царапинки, трещинки на эмали, и белые тяжелые капли дорожками растекаются из-под крышки. Это бабушка всегда наливает так полно! Ура! Значит, снова берет молоко у бабушки, и опять будет все, как раньше… Но эта же мысль заставила и огорчиться за учительницу: значит, снова никто в деревне не согласился продавать молоко. Было выгодней выливать кабанам или отвозить его на автобусе в военный городок на базар, чтобы загнать его там, как говорила мать, по тройной цене. «А уж сыр да сметану с руками бы оторвали!» — ворчала она со злостью и сколько раз убеждала бабушку не быть дурой, и раз уж так ей, старой, втемяшилось, то запросить с этой учителки хотя бы двойную цену. Но бабушка, всегда такая мягкая и уступчивая, лишь грустно качала головой, молча слушала, а поступала по-своему… Потому-то и не было помощи от детей в этот сенокос. С дедом вдвоем скосили делянку, сами сено в стога сложили, только внук помогал ворошить. До конца лета не наведывались ни отец с матерью, ни дядька, старший бабушкин сын. А теперь наезжали, как прежде, и везли в город набитые продуктами сумки.
