Алекс Адамс - Еще жива
Мои ноги осторожно касаются ступеней, мои шаги едва слышны. Никого не встречая, я пробираюсь через внутренние помещения корабля, пока не подхожу к двери грузового трюма.
Она не заперта. Что плохого может таить за собой незакрытая дверь? Я достаю из кармана зажигалку и держу ее наготове. Я прохожу в дверь, но за собой ее не закрываю.
Это неправда, что женщина на корабле к несчастью. Этот корабль могут привести к гибели мертвецы.
Вся команда присутствует на этом параде смерти. Капитан лежит наверху горы трупов, лицо разбито в кровь, тело скрючено в три погибели. Другие тоже здесь, хотя это только лица без имен. Кто-то сложил их, как рыбаки складывают свой улов, нет только льда для сохранения его свежим.
Это швейцарец.
На сей раз я с громким топотом взбегаю вверх по лестнице, не заботясь о том, что грохот выдаст мое присутствие здесь. Я бегу в общую каюту, где одни находятся в разных фазах сна: кто-то храпит, кто-то вздрагивает. Другие дремлют вполглаза, не теряя бдительности на случай опасности. Лиза свернулась калачиком в углу, пристроив голову на наших рюкзаках. Обвожу помещение взглядом. Швейцарца нигде не видно.
Я дергаю дверь, ту, которая ведет на капитанский мостик. Ее ручка – разболтанная потертая преграда между нами и теми, кто управляет судном.
– Проснитесь! – кричу я. – Все вставайте! У нас неприятности.
Пассажиры, эти овцы, обреченные на убой, просто пялятся на меня. Никто не считает нужным выбивать дверь. Им достаточно смотреть, как я безрезультатно пытаюсь это сделать.
Мой ум напряженно ищет выход из положения и хватается за то, что кажется ему наиболее верным вариантом. Единственная спасательная шлюпка лежит вплотную к левому фальшборту.
Этой ночью немного теплее. Воздух резко пахнет солью; когда-то я любила этот запах, но сейчас он уже не напоминает мне о беззаботных временах, проведенных на берегу моря. Теперь это запах поражения и смерти. Здесь я лишилась своего президента. Здесь «Элпис» лишился своего экипажа.
Корабль медленно движется вперед. Огни горят, но они едва пронзают ночную тьму, и от луны тоже мало помощи в моем деле. Все, на что ее хватает, – это сделать видимой мелкую рябь на воде.
– Ты, кусок дерьма! – кричу я в никуда. – Зачем ты убил их?
До меня доносится ответ швейцарца:
– Капитан уже был заражен. Некоторые другие тоже. Лучше было сейчас убить их, чем оставить мучиться.
– Они, возможно, выжили бы.
– Тогда они бы мутировали в нечеловеков, не приспособленных к жизни. То, что я сделал, – милосердие.
– Чушь собачья. Это все твои нездоровые игры. Мы все для тебя игрушки.
– Жизнь – это эксперимент, а я – ученый! Выживешь ли ты, американка? Время покажет.
– Зачем же тогда ты меня предупреждаешь? Это может исказить результаты эксперимента.
– Ты посмотрела на остальных? Они обременены желанием умереть. А ты хочешь жить, поэтому я даю тебе возможность.
После этого его больше не слышно, только ночь вокруг и дрожащий свет луны на воде. Я возвращаюсь к остальным и жду, что будет дальше.
Мы стоим, мы ждем. Наконец солнце пронзает горизонт своим лучом, и мы видим, что на нас несется Пирей[36].
То, что происходит дальше, разворачивается одновременно и быстро, и медленно, как и подобает катастрофе.
– Что происходит? – спрашивает у меня Лиза. – Расскажи мне.
Ее наивный вопрос взрывает мой вспыльчивый характер.
Я хватаю Лизу за плечи, разворачиваю ее к стремительно надвигающейся суше, описываю, что с нами сейчас произойдет.
– На этом судне нет капитана, а топлива в обрез.
Она обдумывает мои слова и впадает в ступор.
– Как мы его остановим?
– Никак! Мы сейчас разобьемся о бетонный причал, нравится тебе это или нет, – резко отвечаю я. – Если только другое судно не появится на нашем пути или не произойдет какое-нибудь чудо. Может, ты, черт возьми, совершишь чудо? А то у меня вряд ли получится.
– Так что же мы будем делать?
– Стоять на корме. Когда я крикну «Прыгай!», прыгай за борт.
Остальные две женщины охвачены паникой. Они вцепились друг в друга, рыдают, размазывая слезы и сопли. Мужчины, как и подобает мужчинам, переживают происходящее стоически. Даже слишком спокойно. И в это мгновение я понимаю, что то, что говорил швейцарец, правда. Того мира, который мы знали раньше, больше нет. Мы лишились всего: семей, друзей, врагов. Что нам остается, если больше нет тех, кого можно любить или ненавидеть?
Берег железобетонным тигром мчится, чтобы вгрызться нам в глотки. Нет времени восхититься его красотой, нет времени помолиться. Почти нет времени, чтобы спастись.
– Прыгай! – ору я Лизе и отрываю ее пальцы от планширя.
Я держу ее за запястья, и мы летим вниз.
Море заставляет нас самих стремиться к себе. Оно не вспучивается нам навстречу, а ждет, когда мы обрушимся на его поверхность и провалимся в глубину. Покой длится одно мгновение. Потом вода сотрясает мое тело так, что из него едва не вылетают кости.
ТогдаМы с Дженни пьем кофе на привычном нашем углу, когда она вдруг огорошивает меня:
– Я кое с кем встречаюсь.
– Ты изменяешь Марку?
Она хмурится.
– Боже мой, конечно нет. Я имею в виду психотерапевта.
Она делает микроскопический глоток кофе. Сегодня мы обе дрожим.
– Все это слишком тяжело, я не справляюсь. Я постоянно говорю себе, что выдержу, но понимаю, что занимаюсь враньем, и с каждым днем это становится все очевиднее. Ты молодец, и папа с мамой меня поддерживают, но мне нужна помощь от кого-нибудь со стороны.
– Я понимаю тебя.
– Правда?
Я киваю, отхлебываю кофе. Пытаюсь вобрать в себя его тепло. Я не думаю о Нике. Я опять сегодня искала его имя и не нашла. Это все, что мне нужно.
– Я рада. Мне нужно было кому-то рассказать об этом. Это смешно, не так ли? Я не могу рассказать маме и папе, потому что они…
– Ты можешь говорить с нами о чем угодно, – произносим мы одновременно и смеемся.
– Именно, – бормочет она.
– Я тоже посещала психотерапевта некоторое время, – выбалтываю я.
– И он тебе помог?
– Он, может, с этим и не согласился бы, но да, помог. Это его имя я смотрю каждый день в списках.
– Потому что ты в него влюблена?
– Нет. Потому что могла бы влюбиться.
– Это одно и то же, – заявляет сестра. – Просто ты этого еще не знаешь.
СейчасЕсли я устремлю взгляд в небо, то можно притвориться, что я на пляже и что мама с моей сестрой барахтаются на мелководье. А потом, когда я устану плавать, мне купят мороженое. В этих фантазиях меня не окружают обломки дерева и металла. «Элпис» не пылает, над его горящим топливом не поднимается столб густого удушливого дыма. Его передняя часть не смята в гармошку о бетонную пристань Пирея, а задняя не погружается под воду. Словно ведомый ложным инстинктом кит, который встретил свою смерть, выбросившись на берег.
Над головой, траурно крича, кружат морские птицы. Для них я всего лишь большая рыба. Их обсидиановые глаза наблюдают за мной в ожидании капитуляции. Но ее не будет, я не сдамся.
Хотя и приятно было бы все пустить на самотек.
Я закрываю глаза всего на одно мгновение, а затем, открыв снова, вижу, что солнце продвинулось за тучами, и я тоже. Прибой, словно добрый помощник, толкает меня к выпуклому бетонному берегу. Потом все меняется, меня влечет в сторону, параллельно береговой линии, наперерез качающейся на волнах яхте. Мы с ней сталкиваемся. Для судна это едва заметный толчок, но для моего плеча оглушительный удар. Соленые слезы заливают мне глаза, на которые, на секунду ослепляя, накатывает волна.
– Американка!
Энергично колотя воду ногами, я опять разворачиваюсь головой к берегу. Швейцарец там, Лиза тоже. Она стоит на коленях, судорожно хватая ртом воздух. Швейцарец стоит, широко расставив ноги, уперев руки в бедра. На лице его обычная жестокая ухмылка.
Она жива, и я тоже. Нам, к счастью, удалось хотя бы это.
– Американка, тебе нужна помощь?
Нужна, но я не хочу помощи от него. Помощь, за которую нужно платить, таковой не является вообще. И я продолжаю работать руками и ногами, приближаясь к берегу города Пирей, где земля, покрытая запутанной сеткой из дорог и домов, устремляется к небу.
Здесь снова все, как в Бриндизи: низко сидящие в воде большие корабли, корпуса которых изъедены коррозией. Со временем, когда уже некому будет латать проржавевшие корпуса и вода начнет сочиться внутрь, а потом зальет их полностью, они уйдут на дно.
Силы меня покидают, руки болят от борьбы с упрямо сопротивляющимся морем.
– Ты сама не справишься! – кричит он с берега.
Голова тяжелеет, руки тоже. Все тело взывает к отдыху, к отказу от борьбы. Хочется отдаться на милость моря. Сознание застилает дремотный туман. Я моргаю, трясу головой, пытаюсь сориентироваться, но туман сгущается. Берег слишком далеко. Слишком далеко.
