Хольм Ван Зайчик - Дело о полку Игореве
Сам же Крякутной, похоже, не разрушил себя своим приговором. Порушил, да, — но не разрушил. Сильный человек. Личность. Подумал, решил, сделал. А после — нашел себя на крестьянской ниве. Вот уж несколько лет как по всей Ордуси гремела слава о его хуторе, Капустный Лог называемом. В Подмосыковье, где-то в холмистых полях меж древними городишками Клин да Дмитров, откупил Крякутной сколько-то там тысяч квадратных шагов землицы — и через пять лет лучшей капусты, чем из Капустного Лога, не знала и не ведала Ордусь[41]. Императорскому столу капусту от Крякутного поставляли, везли через всю страну нарочно… А уж в Александрийском-то улусе ни один трапезный зал без нее не обходился. На свадьбы, на чествования — кто капустки крякутновской добыть не озаботился, тот, считай, плохо о гостях пекся. Так считалось.
Между прочим, в первые годы, судя по перечням научных приборов да снадобий, что Крякутной чуть не ежедневно к себе на хутор заказывал, он там и новый институт для себя одного — ну, с женой да сыном, для семьи своей, в общем — мог бы, верно, оснастить. Конечно, Богдан в генном деле никак докой назвать себя не мог и всерьез разбирать и обдумывать эти перечни даже не брался, — но одна их протяженность говорила о многом. Правда, Крякутной в сопроводительных бумагах указывал, что это исключительно для проведения изысканий в капустной области. Чтоб лучше землицу удобрить, чтоб микроэлементы да витамины всякие в листах кишмя кишели… Может, и так. Что же до судьбы генно-инженерных изысканий под иными небесами и иными флагами, то поначалу влияние столь авторитетного ученого, как Крякутной, оказалось непреоборимо великим, и примеру Ордуси последовали все развитые страны. Но — не принимая никаких законов необратимых, а лишь, так сказать, фактически. Последовать за Ордусью формально поспешили лишь всевозможные мелкие Уганды да Боливии, коим все равно в этой сложной и дорогостоящей области не суждено было сделать ничего существенного.
Опасные с нравственной — а вернее, безнравственной, ибо, будь все люди по-настоящему нравственны, и опасаться было б нечего — точки зрения исследования официально нигде пока не возобновлялись. Еще бы — моральный авторитет Ордуси среди среднего и низшего классов варварских стран был огромен; да и, не будь его, все равно шум бы пошел великий… Но, войдя после введения своих допусков в базы данных Отдела внешней разведки Возвышенного управления госбезопасности, Богдан без особого изумления обнаружил, что наиболее предприимчивая нация мира, давно для себя решившая, будто Бог хочет лишь того, что людям приятно и выгодно, — англосаксы — потихоньку, в закрытых и полузакрытых институтах своих, возобновила сомнительные труды. И ныне в Великой Британии уж вовсю проводились опыты по так называемому клонированию. А в Аустралии не так давно, занимаясь конструированием специальной бациллы для борьбы с грызунами, от прожорливости коих фермерам и их урожаям просто спасу не было, тамошние научники вывели нежданно-негаданно такую тварь микроскопическую, которая за сорок восемь часов способна была сгубить все человечество напрочь. Научники эти, явно с перепугу, немедленно принялись стучаться во все международные учреждения с тревожными требованиями усилить контроль за подобного рода разработками — и все международные учреждения, разумеется, с самым серьезным и озабоченным видом кивали в ответ и принимали соответствующие постановления. Но о судьбе самой выведенной по случаю бациллы не было ни слуху ни духу. Не могла ничего толком сказать по сему поводу и ордусская разведка, которая, как начал постепенно понимать Богдан, старалась, коль уж свои исследования запрещены, хоть за чужими приглядывать и знать, чего ждать от соседей. Все ее усилия так и не помогли достоверно выяснить, уничтожили аустралийцы свое нежданное порождение или до поры в пробирке закупорили да в погребок какой уложили: пускай, мол, покуда на холодке поспит, может, для чего и сгодится…
Относительно же работ североамериканских сведения имелись лишь самые обрывочные и невнятные.
Но вот что характерно: накануне своего решительного выступления Крякутной с ближайшими учениками — их имена Богдан выписал себе на отдельный листок — как раз путешествовал по американским генным центрам, на правах признанного патриарха и великого коллеги. Полтора месяца, так сказать, опытом обменивался и в знатной лекарским искусством Монтане, и в прожаренных пустынях Нью-Мексико, где североамериканцы спокон веку все опасное и секретное прячут…
В пятом часу утра Богдан вышел из закрытых информационных сетей. В голове у него все плыло от усталости, а в глаза будто напылили песку. Последним усилием он сумел сделать совсем простое: глянуть, когда уходит первый воздухолет на Тверь, и заказать билет: по всему выходило, что наведаться в Капустный Лог надо было срочно. Потом наконец выключил «Керулен».
Жанна, конечно, его не дождалась, уснула. Богдан только вздохнул.
Срединный участок — Храм Света Будды,
22-й день восьмого месяца, вторница,
ночь
Вэйбины приехали довольно скоро; в апартаментах ад-Дина сразу стало людно, возникла деловая, рабочая суета. Прибывшие слаженно принялись обследовать место происшествия.
Вопреки опасениям Бага, Судья Ди довольно легко и даже с готовностью расстался с кадыком поверженного на пол злодея, предоставив вязать последнего двум дюжим вэйбинам, — напоследок боевой кот с отвращением глянул на небритую шею, в коей отчетливо пропечаталась его человекоохранительная хватка, брезгливо дернул лапой и принялся облизываться, но тут на пороге кабинета показался Максим Крюк, и Судья, внимательно на него глядя, испустил весьма агрессивное шипение.
«У животного стресс, — подумал Баг, во избежание недоразумений подхватывая увесистого кота с пола на руки, — оно и понятно».
— Еч Крюк. Там, на крыше, еще двое: оба покинули этот мир.
— Что тут произошло? — хрипло спросил Крюк, сдвигая фуражку на затылок. — Что тут случилось, драг прер еч Лобо?
Пока Баг вкратце обрисовывал ему картину происшествия, с крыши уже спустили черные мешки, в которых покоились останки подданных в черном, и, спотыкаясь о трубки, вынесли вон.
— Что ж, еч Крюк, — молвил Баг, поглаживая кота, — мы с Судьей Ди, признаться, изрядно притомились.
В голосе его было слышно явственное удовлетворение: и «Слово о полку Игореве» нашел, и из человеконарушителей никто не ушел. Примешивалось к этому, конечно, и чувство печали: все же два живых существа нынче ночью прекратили свое теперешнее существование именно стараниями Бага. Но такова карма, что теперь горевать.
— Давайте поскорей проедем к вам, — добавил он, — и я подпишу все потребные бумаги.
Крюк кивнул и двинулся к выходу.
В цзипучэ Баг усадил кота на колени; Судья Ди всю дорогу поглядывал на сидящего слева Крюка настороженно и один раз даже зашипел сызнова.
«Ничего, — думал Баг, — сейчас приедем домой, и я тебе две бутылки пива дам, заслужил, хвостатый преждерожденный, заслужил!»
В участке Баг уселся в мягкое кресло с котом на коленях и, ожидая составления бумаг и отвечая на уточняющие картину происшествия вопросы Крюка, принялся рассеянно разглядывать фотографические изображения и членосборные портреты человеконарушителей, находящихся в розыске; он пользовался любой возможностью подновить в памяти ориентировки. И среди прочих вдруг увидел удивительно знакомое лицо: горящие внутренней энергией глаза, мясистые губы, одухотворенный облик, который вполне удалось передать штатному портретисту, — все это было удивительно знакомо честному человекоохранителю.
Баг нахмурился: да кто же это?
А! Ну как же! Это блаженный асланівський суфий Хисм-улла! А что, очень, очень похоже… Сюцай Елюй про него рассказывал: задержали, мол, в Утуновом Бору за злостное вразумление водителей повозок на дорогах.
— Еч Крюк, — позвал Баг склонившегося над клавиатурой компьютера козака, — вот этот подданный, — он указал на членосборный портрет Хисм-уллы, — он не у вас ли в участке содержится?
Крюк проследил направление Багова пальца, протер покрасневшие глаза.
— Этот… — Максим Крюк изучал портрет. — Да, прер еч Лобо, он у нас.
— Отведите меня к нему. — Баг поднялся, оставив Судью Ди в кресле.
Хисм-улла, скрестив ноги и закрыв глаза, сидел на циновке в полутемной клети. Кроме самого суфия, в небольшом помещении с решетчатым окошком в задней стене не было никого, если не принимать во внимание зеленого попугая по имени, как помнилось Багу, Бабрак. Попугай сидел на правом плече суфия и мирно дремал.
Сам Хисм-улла также, похоже, пребывал в стране грез: его могучая фигура, неподвижно застывшая в свете неяркой лампочки, излучала покойное умиротворение, словно суфий восседал не на грубой казенной циновке в клети, а во вполне пригодной для достойного отдохновения чайхане, на удобных и мягких пуховых подушках, на расстоянии протянутой руки от кумгана ароматного шербета «Слеза мусульманки».
