Виталий Амутных - ...ское царство
— Да-да, подумайте, — решился все-таки вставить свои пять копеек Артур Бобров, хотя и Наина Военморовна, и Фимочка Пацвальд, компьютерщик, и прочие коллеги уже повскакали со своих мест и боковым крабьим шагом тихомолком пробирались к выходу, — ведь вы же сами заинтересованы таки заработать копеечку… — еще пытался перекрыть все возраставший галдеж Бобров, но его никто не слушал.
В тесных наших комнатках затевалась сутолока: кто собирал-осматривал съемочную аппаратуру, кто обменивался впечатлениями прошедших выходных (ведь это был понедельник), иные же привычно устраивались с кофейными чашками за столами со страшными, никогда не знавшими ни мыла, ни воды, пепельницами. Меня весьма бодрило приближение того умиротворенного момента, когда я смогу передать Степану жгучую информацию об условиях нашего совместного выхода в море. Однако о безбурной минуте о ту пору можно было только мечтать.
Пока я разбирал и сматывал шнуры, брошенные в пятницу как попало, ко мне подошла сама Камилла. Это было ожидаемо, так как интервью с мэром города, несомненно, было немаловажным стратегическим деянием в ее предпринимательской доктрине, и отправлять меня на подвиг с испорченным настроением было бы недальновидно.
— Тимур, — кокетливо потупившись, обратилась она ко мне что ни на есть приязненным голоском, охорашивая жилистой ручкой с безукоризненным маникюром редкие свои волосенки, — звонил директор магазина «Мир напольных покрытий», ему очень понравился сюжет. Я тоже смотрела: много интереснейшей информации, насыщенно, оригинально и сделано на очень высоком художественном уровне. Вот такими должны быть все сюжеты, в программе.
Она подняла на меня свои печальные голубые глаза, и мне почему-то до боли в сердце стало жаль эту женщину, чья стервозность, назначенная, видимо, свыше, и прочно угнездившаяся в душе, никогда не позволит ее глазам избыть такую бездонную, такую фатальную грусть. Как раз и навсегда запрограммированная модель, до скончания дней своих будет она носиться по лабиринту отведенной ей данности, лишь рудиментами каких-то атрофировавшихся чувств угадывать подчас едва различимые голоса иной недоступной более человечественной существенности.
— Артур Леонидович не сможет с вами выехать на съемку, ему сейчас зубы вставляют, и выглядит он поэтому… не слишком презентабельно, — сокрушенно, но вместе с тем игриво продолжала Камилла, — так что, на тебя, Тимур, вся надежда. Проследи, чтобы ребята вели себя подобающе… ну, и все остальное… Желаю успешных съемок.
Она отплыла, тоже грустно, точно оставляющая причал бригантина. Тут же мимо меня, сипло кудахча, своим вихлявым скоком пронеслась Наина Военморовна, стекла ее золотых очков взбудораженно звездились. Вослед ей летели визгливые поношения Бориса Михайловича, человека-дирижабля.
— Это свинство! Это подлое свинство! — визжал человек-дирижабль.
Против своего обыкновения избегать прямых сшибок Наина Военморовна вдруг резко крутнулась на месте и тем же извилистым бегом устремилась в обратном направлении, в комнату где все голосил Борис Михайлович.
— Как вы смеете меня постоянно оскорблять! — прокаркала она срывающимся голосом.
— Ах, вас еще и нельзя оскорблять?! — захлебнулся Борис Михайлович от негодования, видимо, ощущаемого праведным. — Вы постоянно уводите от меня заказчиков! А, если вам это не удается, вы всегда вбиваете какой-нибудь клин!
— Я — «клин»?! Я не отбила у вас ни одного заказчика! Я к вашим заказчикам за версту не подхожу…
— Да мои заказчики за версту с вами не сядут…
— Очень красиво, Борис Михайлович! «Не сядут»… Вы нападаете на меня просто потому, что вы ненавидите женщин!
— При-чем-тут-ненавидите-женщин!.. — закатился визгом толстяк, и даже руками замахал, точно крыльями. — Просто вы гадкая женщина! Чего вы от меня вечно хотите?! — он плюхнулся всей тушей на многострадальный голосистый стул, выхватывая из кармана пачку сигарет. — Вы подлая женщина! И, помяните мое слово, Бог вас очень жестоко накажет.
Но к этому времени все необходимое для съемок было уже собрано, — я, Степан и оператор Митя заспешили прочь от этих стен, жухлых от табачного дыма, скандалов и неосуществленных желаний.
Водитель ждал нас в машине у подъезда. И вот мы уже вновь измеряли все ухабы давным-давно не ремонтировавшихся дорог в движении к гнезду одного из самых матерых и удачливых лиходеев города.
До чего же я был аполитичным субъектом! И Камилла с Артуром, и Степан с Митей от души смеялись и поверить не могли, что я, работая на телевидении, никогда не видел этого самого мэра, этого Анатолия Ивановича по фамилии Стрижикурка, даже на экране.
— Да говорю же вам, — штурмовал я их завзятый гогот, — я телевизор практически не смотрю. А уж местное телевидение — никогда. Разве что, свои передачи, и то только при необходимости проследить, с достаточным ли качеством выдали их в эфир.
Сейчас мы ехали в обиталище человека, занимавшего ту общественную нишу, путь к которой предусматривает особый свод законов, отличный от того, что назначен основной инертной массе обывателей, призванной единственно поддерживать численность популяции; для этого человека, вероятно, существовал и кодекс чести, но весьма своеобычный; дабы свить одно только это свое гнездо мэр Стрижикурка должен был (и это представлялось наиочевиднейшим) провести в жизнь целый ряд поступков, именуемых толпой воспроизводителей «тягчайшими преступлениями». Но в том-то и хоронится тайна феномена, что не от проявленной злобности, не в революционном преодолении твердыни общественного сознания откалывал Стрижикурка те злодеяния (такого противостояния ни одно человеческое существо открыто осилить не сможет), но в покорном соответствии особенностям человеческой модели, каковую он собой представлял, пущенной в этот мир по чьей-то непостижимой надобности. Судьба предоставляла возможность наведаться в самое логовище этого создания, и мне то представлялось чрезвычайно любопытным.
Наш потешный зеленый автомобильчик остановился у светло-желтого пятиэтажного дома с синими рамами громадных окон, вышиной превосходящего стандартные девятиэтажки. Не было ничего удивительного в том, что владетель города имел здесь одну из квартир. Понятно, что подобных пристанищ в городе и за его пределами Стрижикурка имел не меряно, но именно в этой башне, удостоившей своей молодой царственностью старый центр, глава местного муниципалитета, конечно, обязан был иметь свое представительство.
Нам долго не открывали бронированные стеклянные двери подъезда, но наконец величественные чертоги распахнули перед нами свои сверкающие врата. Нас встретили два милицая в форме с майорскими погонами, завели в небольшую комнатку, и, хотя они, несомненно, были исчерпывающе информированы о времени, цели и характере нашего визита, какое-то время еще мучили нас глупейшими вопросами, осматривали принесенную аппаратуру (слава Богу, не лапали), — скорее всего для проформы, для создания особенного эффекта. Я не мог не обратить внимания, что здесь же, в закутке охранников, мультиэкраны двух мониторов предъявляли дюжину видов прилегающих к зданию улиц.
После непродолжительного досмотра один из караульных повел нас к лифту. Итак, картинка незнакомого обихода начинала разворачивать передо мной краски своих деталей. И, надо сказать, эта чужая реальность, представлявшаяся в моих предположениях венцом внешнего совершенства, разочаровала меня гораздо. Мне казалось, несметные (в моих исчислениях) средства, собранные с безмолвия послушливого стада соотичей, должны были быть воплощены в некую осязаемую симфонию. Но ничуть не бывало: глядишь, все эти услуги материи, — мраморные ступени, кожаные диваны в холлах, хрустальные светильники на стенах, — и впрямь были недешевы, но вместе с тем, не просто безвкусны, но агрессивно вульгарны.
А уж раздольные апартаменты самого Стрижикурки и вовсе повергли меня в уныние. Человек — существо коллективное, и нет ничего скорбного, а тем более обидного, что жесткая иерархия нашего сообщества предполагает общественный сбор материальных благ миллионами ради потребы единиц. Но, если эти надобности таковы… Когда новая буржуазия моей Родины принялась обносить частоколом свежезахваченные территории, ее авангард вдруг вспомнил расстрелянную в восемнадцатом царскую семью и принялся шумно грустить о ее безвременном уходе. Безвременном? Разве этой выродившейся власти следовало еще дольше скакать на балах, освежая липкие от пирожных языки прохладой шампанского, разве возможно было и далее обращать здоровье простодушного народа в пошлость малахитовых залов, разве способна была к жизни эта гниль, где одна истерика вздорной бабы превосходила важностью любые революции?.. А теперь? Кому посвящает свои усилия трудолюбы? Ради чего? Ради э-то-го?
