Тимур Пулатов - Черепаха Тарази
«Кто обвинит меня в плохом расследовании? — спрашивал себя Бессаз. Прикованный был найден после обвала, — значит, убийство это давнее. И может, убили его не в этой деревне. Ведь рассказывал же староста, что холм был некогда глыбой соли и приплыл сюда, когда здесь было море… Кто знает, может, убийству этому много десятков, а то и сотен лет — ведь в соляном саване труп может сохраниться вечно… А кто опровергнет, что убийство совершено в другом месте или даже в другой стране? Да, прикованный этот чужестранец — зимми! [33] А поскольку он чужестранец, дело его должно быть расследовано по законам его страны. Да!»
Этот довод так взволновал Бессаза, что он вскочил из-за стола, чтобы объявить старосте о прекращении расследования. И уже направился к двери, но остановился в раздумье:
«Староста, конечно, давно догадывается о том, что прикованный чужестранец. Но все же — почему он вызвал меня для расследования? Значит, ищет выгоды. Но какой? Пусть не хитрит и не притворяется. Если надо старику… для чего — непонятно? Для престижа, для прикрытия злодеяния чего угодно… Я готов объявить прикованного самим дьяволом…»
Бессаз снова сел за стол, в задумчивости глядя на трубки и камыш. И вдруг вспомнил, как старый судья, передавая ему дела, рассказывал, что частенько преступников наказывают прямо на глазах у всех, держа для всеобщего обозрения над их головами вещь, которую они украли или пытались уничтожить.
Пастуха закопали в песок вместе с овцой, которую он пытался украсть, у преступника и жертвы торчали только головы. Пастух на чем свет ругал овцу, а та блеяла безумно, и так до тех пор, пока беркуты не выклевали им глаза.
В другой деревне человек был привязан к дереву с топором на шее только за то, что хотел отсечь свой палец на ноге, чтобы не идти в рекруты.
«Но неужели за курение гашиша человека надо приковывать к скале? — думал Бессаз. — Если он пойман первый раз — полагается брать с него штраф, злостного же курильщика посылают на два года в тюрьму. Оглупление собственного рассудка курением этой дряни — есть сознательное уклонение от своего дела, обязанности, наконец, долга перед семьей, своим государством… Курильщики выражают стихийное недовольство самой жизнью. Они сознательные самоубийцы… — Так ловко, цепляя одну мысль за другую и идя не криво и хитроумно, а прямо, кратчайшим путем, Бессаз додумался и до этого: — А что, если курильщик гашиша совершил еще одно преступление и украл что-нибудь? К примеру, огонь? Нес, спрятав в каменной трубке, оттого она и закоптилась… Огонь — божий дар, его не крадут. А он почему-то спрятал огонь внутри трубки… Может, замышлял о поджоге? Нет, это кажется поспешным выводом. Надо еще раз осмотреть прикованного… Хотя доказать его виновность — в моих… вернее, в интересах старосты… Но надо хотя бы собрать против курильщика еще-два-три, пусть незначительных, факта…»
И Бессаз быстро оделся, взял трубку и вышел из комнаты. Староста, который сидел на кухне и аккуратно поправлял себе бороду, вскочил и отложил ножницы. Он смотрел на Бессаза — весь внимание, желание помочь, но Бессаз решил не тревожить старика. Он сказал:
— Мною установлено, что прикованный — чужестранец. Убийство произошло не у вас в деревне — можете быть спокойны… В другом месте… и, кажется, очень давно…
— Да, — одобрительно улыбнулся старик, — я тоже так подумал. Но, пожалуйста, не говорите об этом пока никому… Даже Майре. Иначе все будут смеяться над тем, что я вас вызвал. Ведь правосудие должно установить истину, независимо от давности и места преступления, не так ли?
— Верно. Поэтому мне хотелось бы еще раз подняться на холм. А вы оставайтесь…
— Я бы тоже желал, — на всякий случай пробормотал старик, еще раз высказывая готовность помогать Бессазу.
— Вы утомитесь… ведь подъем?
— Сделаем так: я закончу стрижку бороды и поднимусь за вами…
— Мне хочется вернуться до сумерек…
— Тогда разрешите, на всякий случай, подождать вас внизу, — сказал старик, возвращаясь на кухню и щелкая ножницами вокруг своей бороды.
Бессаз согласно кивнул, но старик уже и не смотрел на него, уверенный, что они договорились, Бессаз быстро прошел через площадь, поеживаясь от прохлады, и взобрался наверх, не обращая внимания на бормотания под крышами. Только раз, когда ему показалось, будто заговорили они о трубке, Бессаз остановился. И вправду, кто-то сказал: «Мы забыли отнять у него и трубку», — на что возразили: «И сотня таких трубок не покроет его долгов…»
Бессазу сначала показалось, что речь идет о том, чтобы отнять трубку у него, — это был бы слишком дерзкий поступок, за который он будет беспощадно наказывать.
Но подумал: о каком долге идет речь? И как мог чужестранец задолжать им? Нелепость! Хотя… впрочем, чужестранец мог быть купцом, привез сюда ножей или сабель, всякий железный хлам, но его так надули мушрики, что он разозлился, да еще остался в долгах.
Бессазу сделалось дурно от всех этих головоломок, и он решил не думать, чтобы не отвлекаться от главного. Если будет в этом нужда, он спросит — и староста разъяснит ему, о каких долгах они говорят…
Бессаз, поднявшись на холм, стал обвязывать себя веревкой. И спустился он на этот раз к прикованному легко, без трепетного волнения и, едва уперся коленом об его живот, заметил, что корка соли на трупе стала еще толще.
Куски обвалившейся скалы, видно, все время испарялись, и соляной вихрь, поднимаясь наверх, закрыл прикованного еще одним слоем. Пройдет немного времени, и несчастный, если его не снимут со скалы, полностью закроется панцирем и уйдет в скалу, а холм примет такую же форму, как до обвала. А после сильного ливня или землетрясения опять треснет — и так бесконечно, прикованный будет то исчезать, то снова появляться, если жители деревни не догадаются предать его тело земле, насыпав сверху холмик из песка.
Но все это никак не взволновало Бессаза, был он озабочен тем, как просунуть прикованному в руку камышовую трубку, чтобы посмотреть на него в такой позе.
Дыра, откуда Бессаз только вчера вынул камыш, уже заметно сузилась, и ему пришлось сильно наклониться. От неосторожного движения он почувствовал боль в спине, которую он ранее никогда не ощущал. Будто невидимая болезнь, тихо, исподволь подтачивающая его, вдруг дала о себе почувствовать тупой болью…
— Боль то утихала, то опять беспокоила, — сказала черепаха. Начиналась она здесь, — она подняла и показала свой хвост, — затем пробегала по спине до самой шеи и, отдавшись в голове, исчезала, оставив слезы на глазах…
Услышав об этом, Тарази вдруг непроизвольно пощупал свое горло и поморщился, словно боль, о которой рассказывала черепаха, передалась ему и он с трудом подавил ее в себе, проглотил. Еле заметный жест этот, однако, не ускользнул от взгляда черепахи, и она, воспользовавшись мимолетным состоянием Тарази, сделала паузу, чтобы отдышаться.
Мы уже упоминали о том, что не только Тарази изучал черепаху, но и черепаха подмечала его смешные привычки и жесты и часто передразнивала его, чтобы развеселить Абитая. Но с каждым днем, то ли от естественных внутренних изменений, то ли оттого, что человеческая ее половина во время противостояния планет и особенно в полнолуние начинала преобладать над звериной, она не только подмечала все внешнее в Тарази, но и, делаясь тоньше, чутче, чаще задумывалась над жизнью тестудолога. Конечно, задумывалась не в нашем, человеческом смысле — продолжительно и настойчиво, ища в нем слабости и пороки и злорадствуя, а урывками, часто бессвязно… просто мысль мелькала и забывалась, не оформившись…
Не секрет, что слуги знают все о своих хозяевах, а Абитай, не будучи исключением, рассказывал черепахе все, что узнал о Тарази от Армона, то, что сам подсмотрел и подслушал…
— Отовсюду его гонят, как блаженного. Всюду он чужой, неуживчивый. Внешне спокоен, будто наплевать ему на всех… но — нет! Мятежный… и душа его всегда в загадочном смятении! Что он ищет? Ересь сочинил, как господь принимает посетителей. — И Абитай выразительно покрутил пальцем возле своего виска. — Представляешь? Ему руку за это хотели отсечь, язык вырвать… И правильно бы сделали. Ведь посуди сам: аллах создал людей, зверей и птиц в том облике, в котором они существуют неизменно со дня творения… А он задумал дерзнуть. Упрямый, холодный… Боюсь, если ему удастся вмешаться в божественное ремесло и что-то сделать… лучше не попадаться ему на глаза. Он меня, даджжаль [34], - ударял себя в грудь Аби-тай, — просто так, ради прихоти или утоления злобы, превратит в змею… и тогда потянет меня лентой в темную, сырую нору… Может, он и жену свою постылую желал превратить в гиену, а она, ужаснувшись, сбежала от него, забрав детей…
— Он был женат? Никогда бы не подумал, — усмехнулась черепаха, но тут же смягчилась, прониклась жалостью к Тарази.
