Тимур Пулатов - Черепаха Тарази
Сейчас она сидела во фраке и недовольно вертела мордой по сторонам.
— Смотри, голубчик, как мне в нем неудобно, — говорила она Абитаю, оттягивая пальцами воротник и приглаживая его к складкам шеи.
— Встань-ка, встань… — суетился Абитай, смущенный тем, что не угодил приятелю.
Черепаха нехотя поднялась, но закашляла и села, неуклюже подмяв фалды своего фрако-халата, — бедняга страдала насморком, и слезы так и текли из ее глаз, застревая в ямках черных щек.
— А как хвост, не давит? — не в силах сладить с упрямой черепахой, развел руками Абитай…
— Шею давит… Ну, иди, утомил ты меня, — прогнала черепаха Абитая, и Абитай, удрученный, вышел и что-то бормотал, видимо ругая себя за оплошность и неточность в выкройке фрака.
В коридоре, приблизившись к свету, он долго и внимательно смотрел на свои пальцы, затем стал шевелить ими, как бы рисуя по воздуху. Он вроде бы исполнял танец — ритуал, — вдевал нитку в иголку, затем засовывал нитку в рот и щелкал воображаемыми ножницами, что-то удлинял, что-то укорачивал. Проделав все это несколько раз, но так и не найдя ошибку в выкройке, Абитай мазнул рукой и заторопился к комнате Тарази, постучал.
— Молодой судья ждут, — заявил он, не дожидаясь ответа. И горделиво пошел затем по коридору, спустился вниз, чтобы заняться своим обычным делом — рубкой стеблей, которые каждую ночь вырастали так, что закрывали ворота снаружи и их нельзя было открыть, чтобы выйти.
Абитаю по-прежнему не разрешали сидеть с тестудологами, слушать черепаху. Но как близкий приятель он знал о жизни черепахи гораздо больше, нежели Тарази и Армон.
Вечерами, когда Тарази уходил к себе, чтобы вместе с Армоном порассуждать об услышанном, Абитай бесцеремонно врывался к черепахе, приятели обнимались, соскучившись за день, и Абитай гладил ей хвост с дежурной шуткой на устах:
— На месте, на месте, не оторвали, — и хохотал…
Затем они устраивали пирушку, наедались и напивались вдоволь. И черепаха, которой надоедал дневной светский, сдержанный рассказ, была теперь грубой по-хамски, бесцеремонной, пьяной, — словом, получала отдушину.
За дружеским ужином она снова, более кратко, рассказывала, посмеиваясь над каким-ниубдь жестом Тарази, его привычкой накручивать кончик бороды на палец или выдергивать непроизвольно волоски из густых бровей и подолгу разглядывать их, — говорила о своих связях с Майрой, о блудливых повадках Фарруха, жалела одинокого старосту, живущего без женщин, — словом, давала волю своим чувствам и эмоциям.
Его рассказ, днем беспристрастный, с изложением одних только фактов, унижающих Бессаза своей откровенностью, перечеркивался в его сознании вечером, во время пьяных оргий. Он чувствовал свое превосходство над Абитаем — так чувствует себя уверенно человек, продающий за сходную цену дурное и подлое, в котором нуждаются.
Не в пример Тарази, сидящему с угрюмым видом, не прерывающему черепаху, не задающему ей вопросов, Абитай, наоборот, был жизнерадостен, хохотал, поддакивая, восторгался, закатывал в удивлении глаза, пил ежеминутно за здоровье рассказчика, лебезил и благоговел, — словом, был благодарным покупателем дурного.
— Ты — прекрасный малый, — обнимал ее в приливе чувств Абитай, затем подолгу пьяно смотрел на это странное существо — получерепаху-получеловека, чувствуя, что ущербное вместе со здоровым и делает ее душу отзывчивой. Когда к тебе снова вернется человеческий облик, я уеду с тобой. И мы погуляем на славу! Только ты брось, не работай больше в суде. Это суд и сделал тебя таким… — И Абитай, зарывшись лицом в ее шерсть на животе, пускал слезу.
— Решено, приятель, я буду жить тихо, — с дрожью в голосе отвечала черепаха. И, чуть повернувшись боком, поглаживала кончиком хвоста лицо Абитая — и делала это так легко и ласково, что Абитаю в самый раз бы замурлыкать, как коту.
Сейчас, когда Тарази и Армон зашли к черепахе, она, продолжая растирать шею, ворчала на своего приятеля. Но, помня о крутом нраве Тарази, тут же, едва они уселись по своим местам, начала чуть возвышенно — нервным тоном:
— Сегодня, господа, я расскажу о первых признаках недомогания, после чего я обнаружил на своем теле хвост…
Но Тарази остановил ее и попросил быть последовательной и продолжить с того, на чем вчера остановились, а именно — с рассказа о предмете, который Бессаз вытащил из руки прикованного и принес домой.
Бессазу не терпелось сразу же пощупать, разглядеть со всех сторон предмет, чтобы найти важные улики. Староста следом тихо зашел к нему в комнату, но, видя, что Бессаз поглощен всецело находкой, так же неслышно вышел, не желая мешать ему.
Хотя и договорились они работать теперь сообща, деликатный старик подумал, что есть еще в их отношениях такая незримая черта, которую он не может переступить без того, чтобы не нарушить тайну следствия.
Бессаз слышал, как старик зашел, но поверился слишком поздно — старик уже успел выйти.
«Почему он ушел? Я ведь сидел и ждал, что он будет тонко и ненавязчиво вести меня по пути, который ему выгоден», — подумал в недоумении Бессаз и окликнул старосту.
Старик сразу явился — на всякий случай он, оказывается, стоял за дверью и ждал.
— Мне нужна ваша помощь, — сказал без обиняков Бессаз, вертя предмет перед самым носом старика, чтобы определить его вес. — Посоветуйте, как же мне снять корку соли и не повредить то, что внутри? Лопатка здесь не поможет…
— Вы правы, — староста поковырял ногтем корку соли, затем попробовал кристаллик на зуб и поморщился. — Я принесу пилочку, один надрез — и вы увидите, что там внутри… А внутри там что-то есть, слышите, какой издает он странный звук? Послушайте…
Бессаз поднес находку к уху, а староста тем временем сбегал за пилочкой.
— Ну, как? — спросил он, возбужденно потирая руки, будто давно истосковался по полезной работе.
— Действительно, гудит… Дайте, мне пилочку и благословите…
Старик прочел краткую молитву, после чего Бессаз стал пилить осторожно, хотя и торжественно, словно вторгался в чью-то святую тайну. Соль крошилась и сыпалась на стол, а староста собирал ее на ладонь и долго разглядывал кристаллики, как бы ища среди них драгоценный. Затем выбрасывал все это в окно, суетился и был похож на ребенка, которому доверили важное дело.
Когда Бессаз сделал надрез, пила заскрипела, задев что-то твердое, которое хрустнуло…
— Есть, — шепнул староста, да так, словно сказал не Бессазу, а в сторону, стоящему за дверью, будто тот, невидимый, и вел расследование.
Бессаз же осторожно отделил обе части соляной трубки, и на стол упала тростинка толщиной в два пальца. Точнее, длинный камышовый стебель, похожий на кальян, которым курильщики вдыхают гашиш.
— Кажется, мы напали на след курильщика гашиша, — хохотнул Бессаз, не подозревая еще, что это в шутку сказанное и станет впоследствии главным доводом против прикованного…
Забывшись на мгновенье, староста раньше Бессаза схватил со стола камыш и разглядывал его лихорадочным взглядом.
— Кажется, вы правы. Взгляните, внутри еще одна трубка, похоже, каменная, а на самом донышке — пятна копоти… Простите, — спохватился он и прижал ладонью рот, чтобы скрыть волнение, — я не навязываю вам свои выводы. Я лучше уйду…
Бессаз пристально посмотрел на старика и усмехнулся:
— К чему вы всякий раз притворяетесь? Ведь мы с вами обо всем договорились… В чем-то ваши выводы кажутся мне более зрелыми и глубокомысленными… И в какие-то минуты я доверю вам больше, чем себе, одним словом, Бессаз намекал, что ему надоела эта игра и пора старосте открыто сказать, чего же он добивается от следствия…
Но староста повел себя странно, желая по-прежнему казаться человеком, ищущим только истину.
— Нет, лучше я уйду, — пробормотал он, — и немного прилягу, устал… Простите…
Бессаз посмотрел, как он закрыл дверь, затем нащупал в камыше, а потом и увидел внутри каменную трубку, от которой шел резкий запах горелого.
Осторожно вынул Бессаз эту трубку: по всему было видно, что из нее когда-то выглядывал язычок огня, потухая и разгораясь снова…
Разложив все это на столе — два спиленных куска соляной трубки, камыш и отдельно каменную трубку, — Бессаз сидел с озабоченным видом, желая вникнуть и сделать кое-какие выводы.
Но долго не мог связать по смыслу между собой — ни каменную трубку с камышом, ни соляную с орлом… хотя — при чем здесь орел? Он ведь уже давно вычеркнут из дела… И только неуместная шутка о курильщике гашиша все время вертелась в сознании, как ни желал Бессаз от нее избавиться. Она была так назойлива, что Бессаз уже хотел поверить в нее, чтобы успокоиться. И хотя понимал, что каменная трубка со следами копоти сама по себе ничего не доказывает без связей с другими уликами, но у Бессаза не было ничего другого, кроме версии о курильщике. Тем более, в его воспаленном, горячечном сознании она предстала вполне зримо, в ощутимых контурах, даже картинах.
