Михаил Васильев - ЛУДДИТЫ
Где-то в своей клетке неуверенно пробовала голос канарейка. Все здесь было стилизовано в старом простонародном стиле. Настоящий граммофон. Лавки, бочки, деревянные ведра по углам и даже в камине. Словно бы случайный бытовой хлам. Лучшие из трофеев, пропитые прежними луддитами, теперь служили здесь украшениями. Сразу несколько самоваров стояли в разных местах. Самой разной ценности: от заводских алюминиевых до самых древних, даже медных. На стойке – старинные весы с чашами под колпаком из толстого стекла. Еще много всего, менее ценного – по углам. От этого харчевня выглядела, как нечто среднее между распивочной и антикварной лавкой. Обычной телестены здесь не было; оказалось, ее панель прибили к потолку. Видимо, чтобы не порвали пьяные. Этот телепотолок говорил то тише, то громче, иногда почти вскрикивал. Специально для тех, кто отвлекся и перестал обращать на него внимание. Из открытой двери кухни доносился запах жареных грибов. Было видно, как повар вскрывает там большущую банку тушенки с надписью на старом запрещенном языке. Враждебные луддиты на своем конце стола теперь раздирали на части жареную тушку какого-то животного.
-- Наш, ладожский!.. Тюлень, он ведь вроде собаки, -- солидно рассуждал плосконосый варвар, облизывая жирные пальцы. – Не хуже почти.
-- Да уж, -- отозвался на это де Какаш. – Это настоящая закуска для благородных людей. Лучше какой-нибудь вонючей дешевой рыбы. Вместо такой рыбы лучше портянкой занюхать.
-- А помнишь, сэр, -- обращаясь к Эдварду, преувеличено громко заговорил Джакузя, -- как я ловил собак еще на том, на прежнем полигоне? Так их наелся, что потом уже смотреть на них не мог. Да и не пришлось больше смотреть – они меня за километры оббегали.
-- Я вчера большущий рубль нашел, юбилейный. Ай, ценная находка! – сказал варвар Какашу, демонстративно не глядя на враждебный конец стола.
-- Да, забыл тебе сказать, Эдик, -- продолжал Джакузя. – Вчера неплохо взял советских монет. Целую горсть медных и никелевых. Даже одна билоновая попалась, тридцать второго года.
—Еще от будильника механизм нашел. Медно-латунный. Здоровый такой! – добавил варвар.
-- Опять забыл, -- снова заговорил Джакузя. – Попалась мне целая пишущая машинка, старинная. Большая, чугунная, с литерами из хорошего сплава.
-- А не кажется ли тебе, Теймураз, что мы достойны лучшей выпивки? – важно произнес де Какаш. – Как ты относишься к самогону с клюквенным сиропом? Кажется, это называется коктейль «Волчий глаз».
-- Какой я забывчивый сегодня! – сокрушенно воскликнул Джакузя. – А ведь хотел заказать коктейль с каким-нибудь ананасовым сиропом. И даже из этой самой... Как ее? Киви. Не знаю, как такой называется. А еще лучше, конечно, вообще, спирт. Эй, трактирщица! Спирта с кивовым сиропом нам! Только сильно не разбавляй.
-- Хорош прикалываться, приколисты, -- лениво отозвалась та. Осталась сидеть на месте, жуя орехи, которые раскалывала ручкой своего револьвера. Похоже, что ее речь сводилась до лексического минимума и, в основном, ограничивалась производными от слова «прикол».
-- Тогда хочу музыку! – Джакузя вывернул карман, набитый пивными пробками и прочей ценной мелочью. Высыпал на стол. Всю эту кучу обеими руками пододвинул к краю стола, почти сбросив на пол.
Девка-трактирщица лениво отложила свой чудовищный револьвер, взяла пульт со стойки. Кот, лежавший там же, рядом, выдавил из себя недовольный звук, шлепнулся на пол и торопливо убежал. В темном углу что-то упало, что-то зашевелилось, и на свет вышел старый музыкальный автомат, стилизованный под робота. В жестяном сомбреро, с нарисованной ухмыляющейся во всю свою ширь усатой рожей и голубым бантом на месте шеи. Яркий когда-то, но сильно поцарапанный и потертый. Явно откуда-то из высокоразвитого знойного Зарубежа, из которого прибыл уже не новым, пожилым. «Besame mucho»:объявил автомат и, будто зазвенев кастаньетами, топнул железной ногой. Шаркнул рукой по жестяной гитаре с когда-то нарисованными и давно стершимися струнами. Запел неожиданно почему-то женским глубоким голосом.
-- Когда работал на самогонном заводе, -- уже негромко, без вызова рассказывал что-то плосконосый, -- нам там рты заклеивали специальной хитрой такой повязкой. Дышать можно, а пить нет. Целый день самогон этот мимо идет и еще пахнет!.. Только слюну глотаешь. Хуже строгого режима! После работы, как вырвешься, сразу в харчевню. Опрокинешь один стакан, второй, третий, и душа постепенно успокаивается. Потом думаю, нет, так сопьешься совсем.
-- Сейчас много заводов появилось, заработало. Возрождение, -- негромко согласился Джакузя.
-- Без того баба все дразнит, говорит, у тебя рук нет. Одна глотка – водку глотать, -- завершил речь варвар, уже обращаясь к недавнему недругу. – Вот и уволился, пошел в вольные луддиты.
-- Ладно! – неожиданно сказал Какаш. – Нашему сословию, благородным луддитам, пристало великодушие. Двигайте свои стаканы-тарелки к нам. Забыли старое.
-- Не такое уж старое, -- опять недовольно пробурчал сидевший рядом с ним плосконосый.
-- Давай, -- согласился Эдвард. – Благое дело... За этим столом многие знают наши имена, но некоторые – нет. Я Эдик, а вот он Джакузя. А ты, наверное, какой-нибудь Сортир Абдурахманов? – спросил он, глядя на варвара.
-- Зачем Сортир, -- с неудовольствием проворчал тот. – Теймураз я... Все-таки здорово я тебя уделал! – сразу стал хвастаться, когда недавние враги сели рядом, и Джакузя оказался напротив него. – Чудом ты ушел, чудом!.. Я кандидат по борьбе, понял?.. По уличной драке.
-- Они меня тоже достали, -- де Какаш осторожно дотронулся до спины. – Ну, как вы поживаете?..
-- Глобальное потепление проявляется все сильнее, -- вещала теледикторша с потолка. Она, будто в кресле, сидела прямо в воздухе над водой Невы. За ней поднимались в воздух кривые дымы оживших демонтажных заводов. – В прошлом году Нева стала короче почти на километр. Два новых залива со стороны Балтийского моря и со стороны Ладоги стремительно двигаются навстречу друг другу. Но наш народ не боится стихии. Изо дня в день крепнет промышленность, Возрождение широко шагает по стране...
-- Все время про это глобальное потепление рассказывают, -- заметил Джакузя. – Говорят, что цыгане уже по Антарктиде кочуют.
Теймураз глядел на дикторшу и восхищенно качал головой. Та рассказывала теперь о важности возвращения народу исторической памяти.
-- Толстожопая какая! – сказала юная трактирщица, тоже глядя на нее. С традиционной женской неприязнью к красивой сопернице. – Такая жопа не для красоты. Такая только, чтоб срать!..
-- Слышите, голосом заговорила человечьим, -- с удивлением пробормотал Джакузя.
-- Эта толстожопая – тоже одна из профессиональных лгунов, -- мрачно произнес де Какаш. – Их сейчас много, всех разновидностей.
-- Эй ты, приколист! Кончай прикалываться у меня! – Трактирщица погрозила ему своим револьвером и им же показала на камеру слежения под потолком с нарисованным широко открытым глазом на ней.
Телепотолок уже показывал фильм о битве с миллионерами в конце запрещенных времен на льду Невы. Все в нем давно было известно луддитам. Фильм этот показывали почти каждый день, хотя иногда незначительно меняли действие, будто в старинном театре. Неизменным было только окончание. Когда после полной и славной победы главный воевода Анатолий Собчак отдавал в жены прославившему себя герою Володимиру-Вервольфу Жириновскому свою дочь красавицу Ксюшу.
-- Под игом у миллионеров были, -- равнодушно сказал Джакузя, косясь вверх и вбок, на потолок. – Ну, а сейчас, конечно, хорошо, свобода.
Над головами луддитов менялись примелькавшиеся лица искусственных актеров. Как обещали, имеющие полное сходство с историческими личностями. Сейчас могучий белокурый красавец Володимир Жириновский в позолоченных боевых доспехах на прекрасном вороном коне въезжал на палубу миллионерского судна. Рубил мечом и гнал перед собой разбегающихся, как встревоженные тараканы, миллионеров. – «Пора, воевода?!» -- беспокоился в это время в запасном полку атаман Чубайс. – «Погоди, рано!» – Собчак в тревоге мял в кулаке свою широкую бороду. За ними, будто море, колыхалось от нетерпения ополчение из ладожских и онежских рыбаков и смолокуров. Копья и стяги качались над ними.
А снизу к ним поднимался махорочный дым. Луддиты сдвинули пластмассовые стаканы, чокаясь.
-- За наше свободное луддитское дело! – прозвучал традиционный тост. – За гордое и славное сословие луддитов!
Конечно, пошли рассказы о жизни, о былом.
-- Я раньше, до всех ваших демонтажных заводов трудился мажордомом. У зарубежных хозяев, на яхте, -- рассказывал Какаш. – И в поместье у них приходилось бывать, на Карельском. Комнат, залов там бесчисленно, постройки разные... И вот хозяйка в каком-то чулане умудрилась найти своего старого робота-няньку. Еще своих детских лет. И даже программа старинная в нем сохранилась, вроде как маленькой он свою хозяйку помнит. Маленькая, блин! Шестидесяти лет и полутора центнера весом. Робот прежние сказки ей стал рассказывать, стишки. Та не отходит от него, включит, слушает и плачет. А робот ее утешает всякими словами, песенки поет. Совсем скатилась с ума эта дура. Жизнь прошла, говорит, а я всегда была одинока, меня так никто и не любил. Вот только он. И еще он не видит, какая я стала. Для него я по-прежнему маленькая прелестная девочка. Все кругом ей дурость ее объясняют. Даже я не выдержал, стал рассказывать, что это игрушка, только железо, это программа в нем такая. Надоело мне на такое смотреть, надоел робот этот. Думаю, вот ведь вдобавок металла хорошего сколько пропадает бесцельно, даже редкоземельные металлы в нем есть. Старинная работа. Пустить бы этого железного болвана на металлолом, освежевать его грамотно. Мечтал, мечтал, а один раз, вечером, когда мы на яхте у берега стояли, я этого робота все-таки втихаря спихнул за борт. Потом шуму было! Меня почему-то сразу заподозрили. Как я ни отрицал, ни клялся, уволили все равно. А достать этого гада железного я так и не смог. Глубоко, тяжелый он, тем более, глобпотепление уже началось, вода стала подниматься постоянно. Пошло все скоту под хвост, как говорится. Уже давно это было...
