Федор Метлицкий - Драма в конце истории
Мой шеф говорил:
— Известный оппозиционный сетевизор был отключен от заказчиков и отбивался, как в окопах, целый месяц, пока не пропал. А я всю жизнь под топором, и ничего, выживаю.
В нашей дыре мне больше нравится, чем на первой работе в Министерстве саморегулируемых систем. Я был принят по конкурсу уровней «ай-кью». Министерство не изменилось с древних времен, как будто не существует другого способа управления: все та же вертикаль подчинения руководству и плану.
Министерство ведало Центром универсального искусственного интеллекта. Все там были одеты в легкие корпоративные комбинезоны с эмблемой на груди — самым известным брендом. Основная часть были обслуживающие клерки. И я был клерком.
Я удивлялся: они выглядели слишком здоровыми, без признаков выстраданного опыта, словно барахтались в тихой заводи бесконфликтного мира. Почему их не тяготит механическая работа, как автоматов? Во что тогда превращается творчество? Наверно, в создание нейтронной бомбы, однажды чуть не взорвавшей планету.
У меня, пришедшего из Академии, сразу возникло ощущение, что не я творю свое дело, а Универсальный искусственный интеллект, на который мы работали, втягивает в какие-то свои резоны и доказательства, которые противоречат чему-то во мне. УИ сразу считал мои тайные мысли, обнаружил во мне склонность к поэзии, и сделал упрек металлическим голосом, что я не пользуюсь электронным стихотворцем. Казалось, он недоумевал, как это можно противоречить его прекрасному гармоническому миру. И стал внушать, как достигать вдохновения. Само вдохновение у него выглядело, как блаженное состояние идиота.
Но я продолжал писать стихи моим примитивным разумом, не поддерживаемым технологиями.
Мое поведение почему-то задевало всех. После моей командировки в провинцию руководитель сектора с недоумением полистал мой отчет.
— Что за отсебятина?
— Как?
— Язык — отсебятина. И предложения — слишком эмоциональны.
— Не могу казенным языком!
Он едва сдерживался. Наверно, от любования моим задором.
— Казенный язык — это строгий стиль. Язык логики.
— Для прикрытия равнодушия!
Он снисходительно оглядел меня из каких-то своих высот опыта.
— Переделать. Ничего, мы из тебя выбьем отсебятину.
Я не понимал: что это? Почему нельзя быть искренним в деловых документах? Откуда страх перед искренностью, почему она опасна? Что от меня хотят?
Там было совсем невыносимо — каждый исполнитель делал свой кусочек нудного дела, и общего замысла никто не знал. Я даже написал стихи:
Как будто мир провалился в ведомство,
Все — измерений там не людских,
И в нервной дрожи мы, как подвешены,
Порывы режут там на куски.
Как получилось, что в мире грубом,
Мольбе Спасителя вопреки
Вошли в духовную мясорубку,
И соберем ли в крови куски?
Мой листок пошел по рукам. Впервые я обрел известность. Руководитель сектора был в полном недоумении от абсурдного нарушения незыблемых основ и общепринятых норм.
— Эх, а ведь у тебя могло быть большое будущее!
И меня уволили.
Мы остро переживали равнодушие, вернее, полное отсутствие в умах властных администраций мыслей о помощи нашему благородному делу. В министерствах похлопывали нас по плечу: «Хорошее дело!», присылали ничем не обязывающие приветствия и письма поддержки (то есть, их писали те сочувствующие клерки, возможно, девочки, которым было указано отписываться от бесчисленных письменных просьб). Там вечная чехарда чиновников, только-только поверит в нас один, как его сменяет другой. И странно — наивная глубинка отзывалась вяло. Может быть, им не до нас, выживают?
Наше отмирание считалось естественным. Так что, мы прозябали.
Веня, о ком я узнал по его статьям, защищал такие, как наша, организации гражданского общества, которые остались за бортом новой цивилизации.
У нас проходной двор. Сотруднички те еще, здесь не задерживаются. Экология никому не нужна. Лучшие, с мозгами, уходят в вольные инновационные комьюнити, получившие название «Сколковские долины», или уезжают за границу, и то после перспективных вузов.
Шеф из-за постоянного смутного ожидания краха и ответственности за нас стал нелюдимым. Молодые сотрудники из-за чувства временности выглядели легкомысленными. Их детское ожидание, что положат в рот, осталось еще со времен тоталитарного патернализма. Или это вообще свойственно молодым — ожидать от жизни манны небесной. Все они после институтов потерялись в усиленно зарабатывающем мире. Только восторженные души приехавших за удачей провинциалов, которых мы принимали на низкую для их амбиций зарплату, еще верили в нашу великую миссию.
С тех пор, когда шеф назначил меня замом, я перестал относиться к ним добродушно. Терпеть не мог эту разношерстную публику, пришли в нашу забегаловку, потому что не брали в солидные учреждения из-за отсутствия опыта, талантов и от безграмотности. Пишут простыми нераспространенными предложениями, полагаясь на редактор компьютера. На столах бардак. Берут чужие флешки, и забывают возвращать.
Вначале я думал: откуда взялись эти монстры, устремляющие безразличный взор со скрытым огоньком прямо во влекущую цель, равную жадному осязанию денежных знаков. Но потом привык, и начал жалеть. Сознание моих сослуживцев не переходило пределы всякого рода необходимых для самосохранения общественных понятий. Но им неведомо было, чтó там, за пределами установленных правил. Это сознание стало генетическим, порожденным древним всепоглощающим страхом. Наверно, есть где-то другие, но они требуют зарплату толщиной в котлету. За идею никто не пойдет.
В нашем офисе царит безмятежность, как на лежке сытых зверей, не готовых даже в случае голода преобразиться в энергию, отрывающую куски от жертвы, не зная о ее боли. Все представляют наше временное пребывание здесь как недоразумение.
Внештатный Чеботарев спрашивает:
— Помните, что сегодня День космонавтов МВД? Парламент установил — после избиения их во время революции против коррупции и авторитаризма.
— Разве? — удивляюсь я.
— Как можете забыть? Праздник, установленный еще в первой трети века!
— Знаю только День Беркута.
Он собирает информацию об объявленных когда-либо парламентом праздниках, портреты героев древней великой войны, радостно оглядывая парадные мундиры с маршальскими алмазными звездами на галстуках и орденами на всю грудь, его увлекали рассказы деда о сражениях (дед не любил вспоминать окопную жуть). Он наслаждался величием родины, победившей ее врагов. Этот мир побед и официально установленных ритуалов казался ему мистически огромным, в котором он лишь песчинка, но неотделимая от этого мира. Что еще нужно? Успеть бы переварить эту радость.
Каждый спешит поделиться своим.
— А вот у меня…, — поднимается в них нетерпеливая волна собственного бытового «я». В отличие от меня, они не связаны гонкой за чем-то недостижимым, смотрят в мир как в слепящее сияние бесконечных благ впереди.
— Вот закончу аспирантуру, и меня не узнаете, — голос толстой Лиды с красивыми глазами.
— А вы, коллега, и сейчас ничего, — приобнимает ее Чеботарев.
— А вы-то при чем? — отодвигается она.
У нас с Чеботаревым разные вкусы. Я равнодушен к слишком жестким, упертым женщинам, несмотря на гипнотическое воздействие женщин на меня. Вероятно, и Лида не переносит таких слюнтяев, как я.
Чеботарев продолжает как ни в чем не бывало.
— Я родился в солнечной Азии. Оптимист! Хочу прорваться через каменоломни, чтобы выйти на свет. Только в наше время можно стать богатым и счастливым. Не помешали бы радикалы.
— Чем они тебе помешали?
— Как чем? Каждый хочет, чтобы не было хаоса.
Мне его жалко. Ему, приехавшему за удачей провинциалу, нечем платить за съемную квартиру, и никуда не брали из-за малого опыта и чудовищной безграмотности. Прирабатывает в котельной, и в качестве рекламы-бутерброда от какой-то фирмы. Это растрепанный малый, начинающий и не заканчивающий ни одного дела. Он сразу заявил:
— Я пришел сюда, потому что у вас чистая идея, то, что нужно душе. Хочу делать добро.
Дебильный оптимизм облегчает ему жизнь. Он плывет по течению, не имея ни упорства в учении, ни трудолюбия, кроме колоссальных амбиций. Его спасал велфер — государственная программа поддержки лентяев всего мира.
Он показывает свой портрет в виде морского офицера, с кортиком. Новая старая мода. Видимо, сделано фотошопом на компьютере. И хвастается своими коммерческими способностями. Его спрашивают:
— Как тебе удается заниматься торговлей?
— Что-то свыше внушает. Я волшебник. Да… Смотрю ваш каталог. Как это у вас стройно получается? Я бы взялся. Надо бы еще вложиться вашей лавочке, по самому минимуму. На рекламный щит «Чистый район», ну, там, на аренду площади. А я уж развернусь.
