Юлия Рокко - Там высоко, у райских врат... (СИ)
***
Он любил ее на алтаре. Последняя дань несуществующей богине, подарившей обреченной свой самый ценный Дар.
Он любил ее на алтаре, наполняя гибкое тело невыносимой сладостью первой близости. Первой для каждого из них.
Он любил ее на алтаре, ликуя и покоряя. Ощущая себя и захватчиком, и освободителем, властителем и рабом.
Он любил ее на алтаре, лишая способности предугадывать ужасы грядущего, но даря взамен наполненное до краев непостижимым счастьем настоящее.
Он просто ее любил.
А позже пришло раскаянье. Люцифер стоял у царского престола и имел наглость упорствовать в своем отступничестве.
Тогда они забрали ее, а он отрекся, надеясь, что ей даруют новую жизнь.
Так и случилось.
Архангел наблюдал за ней в каждом воплощении. Каждый раз, когда наступал срок, и смерть забирала ее, сквозь панцирь его невозмутимости просачивалась богохульная боль. Он скрывал эту постыдную тайну даже от самого себя.
Теперь, сжимая ее в своих объятьях, вдыхая ее неповторимый аромат (так сладко не пахли даже райские розы), он выпустил из лабиринтов своего истосковавшегося сердца правду и едва сдержал стон многовековой агонии.
– Ева... – Его отчаянная, бессмертная молитва. И никуда не убежать, и нигде не укрыться. Не заслонить крылом, не отразить мечом. Вся его мудрость, сила и величие, все – тлен пред лицом Творца.
– Они вновь отнимут у меня память? – Так и не дождавшись ответа, предположила она.
Не просто отнимут, а уничтожат сам след ее существования. Прервут жизнь, ввергнут в пламя вечных, ревущих костров чистилища, где ее несокрушимая сущность будет пылать и плавиться, покуда тот неуловимый изъян, который из воплощения в воплощение неустанно пробуждал эту пагубную потребность единолично владеть воплощенной частицей неба, не перестанет существовать вовсе. Все это он должен был ей сказать сейчас. Но не сказал, не нашел в себе сил признаться, что в этот раз именно он избран ее палачом.
Архангелам чужды страхи, но в этот раз Люцифер испугался. Дабы уберечь ее от грозящей участи, он обязан убедить ее отказаться от него. Поэтому, безжалостно задавив в себе малодушное желание стать презренным вором и украсть у Отца своего то недолгое время, в котором он мог бы любить ее и быть рядом, Люцифер раздраженно сказал.
– Если ты отречешься, как некогда отрекся я, тебе даруется шанс на искупление, и ты продолжишь свой земной путь прощенная и обновленная. – Он разжал сжимающую ее ладонь руку и, разорвав объятия, отступил. – Но для начала отзови своих воронов.
– Каких воронов? – Тяжело раненая внезапной холодностью, вяло удивилась она.
– Вверх, к небесам, лети, воронье, прямо к вратам его Рая... – Напомнил он.
– Мое стихотворение. Причем здесь оно?
– Я покажу тебе... – Расправив в полную ширь мерцающие светом тысячи погибших звезд крылья, а затем неспешно сложив их за своей широкой спиной, архангел явил женщине картину оскверненного Рая. Казалось, что с момента его отбытия пронзительно кричащих птиц стало еще больше. Не зная покоя, они кружили над золочеными вратами, отвержено бросаясь на священные створки, и уродливые кровавые кляксы пламенели на них точно метки несмываемого греха.
– Я ничего не понимаю. Что это? – Завороженная представшей картиной, потребовала объяснений она.
– Ты. – Захваченный страшным величием воплощенной непокорности своей смертной возлюбленной, ответил Архангел и на какое-то мгновение разделил боль и ярость мистических птиц.
– Мои вороны... – Словно почувствовав с вестниками ее нескончаемой, разрушительной тоски глубокое единение, прошептала она. – Так вот почему я здесь. Но как это возможно, чтобы стихи обросли плотью и отправились штурмовать сам Эдем?! Ведь это же Рай? – засомневалась она.
Люцифер утвердительно кивнул.
– Слова и помыслы, случалось, и раньше обретали материю, – неохотно пояснил он, – Пророки, святые мученики или избранные Царем небесным на благие деяния во славу Его, праведники – лишь им за историю человечества была дана возможность облекать слова в плоть.
– Но я не пророк и уж точно не праведник. Да и мученического во мне не больше, чем у доброй половины живущих на свете людей. Человеческая жизнь, знаешь ли, частенько такое дерьмо. Болезни, утраты, старость... разочарования. – Она печально посмотрела на него. – И вечное желание недостижимого.
– Так ты хочешь, что бы я перестала писать и отреклась от тебя? Или это твой Бог хочет, чтобы я смирилась?
– Да. – Склонив голову, признал Люцифер, вдруг устыдившись самого себя за причастность к ее наказанию. Тогда забвение казалось милосердным. Но разве многого она хотела? Всего лишь осколок согревающих душу воспоминаний. Не искаженный и не отнятый велением чужой воли. Надменный Рай не желал даровать ей даже этой малости.
– Хорошо, – сказал она, – если таково твое истинное желание, через семь дней я отрекусь.
Голос ее звучал сипло, а глаза были сухи и лихорадочно блестели. Розоватое небо над вечноцветущими садами Эдема сияло безмятежностью и покоем, и только иллюзорные птицы темной воронкой, не зная отдыха, кружили в вышине, роняя вниз кровавые слезы своих мятежных жизней.
Земля
Без устали искать в тревожных наважденьях,
В безумии непрожитых ночей,
В своих стихах и горьких сожаленьях
О том, что так и не случилось с ней.
Пробуждение наступило отрезвляюще внезапно. Я снова смотрела в хорошо знакомый потолок. Муж ушел на работу. Ребенок проснулся и смотрел в своей комнате мультики. А я, оглушенная и полубезумная, лежала в кровати, сражаясь с головокружением и тошнотой. Страшно. И нет никаких сомнений, что ночной разговор – реален. Сила поглощающих разум чувств не оставляла ни шанса списать пережитое на рожденный взбесившимися гормонами сон.
Обыденный ход вещей прервался бесшумно и незримо. Я словно вместила в себя все мысли и эмоции прожитых жизней и уже не понимала, кто я, и как теперь жить дальше. Былые страсти, долг и привязанности тянули к земле, а сердце... Сердце жаждало утолить эту неодолимую жажду души, молящей о воссоединении с тем единственным, с кем я когда-то обретала чувство упоительной целостности.
Кое-как собрав себя из осколков прежней личности, я привела себя в порядок, покормила ребенка, совершила обязательный выгул по близлежащим к дому песочницам, забежала в продуктовый магазин (было странно покупать молоко и знать, что Бог существует, а я полна намерения изменить мужу с одним из его архангелов), приготовила ужин и, уложив сына на дневной сон, открыла ноутбук. Как это часто случалось со мною в последнее время, разум затопили яркие, быстро сменяющие друг друга образы, тело наполнила звенящая легкость, захотелось сорваться в безудержный первобытный танец, но вместо этого заплясали мои руки. Словно сами собой набирая на клавиатуре наполненные страстным призывом строки.
Я говорю с тобой, мой истовый мучитель,
Мой темный Свет, мой крест, моя печать.
Любви запретной горестный учитель,
Высокий ангел, в бой ведущий рать.
Мы так неправильно друг друга половины
Обречены не знать покой в душе,
Мы влюблены и так непоправимо
Разлучены, не завтра, а уже...
Не отзову я воронов,
Пускай кружатся тучей,
Пускай терзают криком небеса,
И Рай далекий неустанно мучат
Проклятьем алой Веры и Греха!
Руки замерли. Я покачала головой, изгоняя из нее странное, наполненное вдохновением состояние. Перечитала свое очередное стихотворение. В окутанной тишиной квартире мне хотелось донести до него и тех, кто там, наверху, без колебаний и сомнений вершили мою земную судьбу, что я тоже кое-что решаю. Не знаю, чего именно я ожидала, выбивая эти строки, но уж точно не предполагала, что Люцифер вдруг окажется прямо передо мной. Такой обыденно осязаемый. Он сидел на кровати и взирал на меня исподлобья. Светлые волосы завораживающими переливами золота и льна спадали на его лицо, скорее смуглое, чем белокожее, но какого-то совершенно нездешнего оттенка, словно в слабо заваренный чай, разбавленный молоком, добавили щепотку янтарной пудры.
Я перестала дышать.
Он встал.
Незамысловатая одежда – темные брюки и бледно-голубая рубашка – любовно подчеркнули великолепие могучего тела. Тот, кто рисует ангелов женоподобными юношами в белых балахонах, сильно заблуждается по части их истинного вида.
Возможно, где-то на небесах и обитают особи подобного облика, но Люцифер был иным. Воин. Любое другое сравнение, казалось мне неверным. И так уж вышло, что по его вине любой другой мужчина заранее был для меня недостаточно хорош.
