Ольга Голосова - Преобразователь
Очнулся я утром, часов в семь. Судя по намертво затекшим суставам, я провел большую часть ночи лежа на чем-то твердом. Например, на скамейке. Я со стоном поднялся и сел.
И тут меня накрыло. Сначала нахлынула волна звуков, которая ворвалась в мой мозг и, спазмировав сосуды, растеклась по нейронам гудками, топотом, визгами тормозов, шелестом листвы, голосами, шуршанием шин, шарканьем ног и цоканьем каблуков.
Следом притекли запахи выхлопных газов, потных тел, мусорных бачков, сигаретного дыма, горелого масла, духов, кошатины и бензина.
А потом пришла боль. Страшная своим бессилием что-то изменить, вернуть и исправить. Тугая петля сдавила голову, перед глазами расплылись цветные пятна, а к горлу комом подступила рвота. Я обхватил руками лицо и упал на четвереньки, прямо на асфальт. Наверное, подобным образом протекает абстинентный синдром. Суставы выкручивало и корежило, самого меня трясло так, что зубы клацали, а внутренности сводило судорогой с такой силой, что болели даже натренированные мышцы пресса. Из желудка потоком извергалась вонючая слизь с остатками вчерашнего ланча.
Неожиданно боль в голове стихла, словно кто-то нажал на кнопку. Я поднялся с колен и попытался отряхнуть с ладоней налипшую на них грязь и блевотину. Отряхнуть было нечем. Я беспомощно оглянулся, и взор мой упал на пучки жесткой травы, клоками торчащие из густого слоя торфяной смеси. Когда коммунальщики делали вид, что благоустраивают территорию, они решили, что растения могут расти в торфе, и щедро покрыли им землю. В результате бурно всходящая трава сгорает на солнце буквально через три дня. Этой же повезло. Видимо, семена упали в родную московскую глину, где благополучно произросли. Я дернул на себя клок и попытался хоть как-то стереть с рук эту мерзость. Руки приобрели загадочный зеленовато-коричневый оттенок, следы блевотины исчезли, но запах остался. И вкус во рту тоже. Я снова оглянулся и краем глаза увидел, что на меня сквозь закрытое боковое стекло припаркованного на бульваре автомобиля внимательно смотрит незнакомый мужчина. Встретившись со мной взглядом, он отвернулся, машина мигнула поворотником и тронулась с места.
Боюсь, я опять все понял неправильно. Жажда меня мучала нестерпимая. Оглядев себя с ног до головы, я убрался подальше от заблеванной мной лавочки и пристроился в теньке. В ближайшей урне недопитых банок и бутылок не оказалось. Мелкая противная дрожь все еще периодически потряхивала меня, а на пиджаке с внутренней стороны локтевого сгиба предательски ржавели засохшие следы крови. Я осторожно закатал рукав и обнаружил вокруг вены огромный багровый синяк. Полный аут. Ладно.
В конце аллеи показались две девушки вполне подходящего вида. Типа студентки гуманитарного вуза. Сойдет. Когда они подошли ближе, я, схватившись за сердце, вышел им навстречу и, одарив их улыбкой умирающего героя, вполне сексуально прохрипел, стараясь находиться с подветренной стороны:
— Девы, помогите Бога ради. У меня с сердцем плохо стало, а тут какая-то гопота бумажник стырила. Купите водички, а? Я хоть таблетки запью…
В принципе я не помню, чтобы девушки мне отказывали. Мой средиземноморский загар и взгляд из-под челки, проникающий в самую душу не подвели и сейчас. Девушки ойкнули, хихикнули, заметили что-то про опохмел и предложили дойти с ними до палатки возле метро. Я сделал пару шагов, снова схватился за сердце и опустился на первую попавшуюся лавочку.
— Не могу, девчонки. Вправду болит…
В глазах девушек мелькнуло сочувствие, смешанное с сомнением. Но победило первое. Они метнулись к палатке и вручили мне долгожданную пластиковую бутылку с водой. Аж пол-литра.
Я их поблагодарил и хотел было уже откланяться, когда одна из них вдруг как-то странно посмотрела на меня. На ее лице мелькнуло недоумение, словно она что-то увидела или вспомнила. Ей было лет восемнадцать, у нее были не очень правильные черты лица, коротковатый, на мой вкус, и немного вздернутый носик, влажные серые глаза с поволокой и нелепо торчащие во все стороны волосы из криво причесанного короткого хвостика. Я услышал слабый запах, такой знакомый мне, запах, который был у женщины со шприцем. Я невольно вздрогнул, девушка посмотрела мне в глаза и, смутившись, быстро опустила ресницы.
— Как вас зовут? — я словно услышал свой голос со стороны. — Кого мне благодарить как спасительницу?
— Мария, — услышал я в ответ и, прежде чем успел что-то сообразить, увидел, как она схватила свою хихикающую подружку за руку и потащила прочь от меня, обратно к метро.
— Мария, — повторил я и посмотрел ей вслед. Какие-то неясные воспоминания или ассоциации туманились у меня в голове. Она обернулась, и наши глаза снова встретились. Ветер донес до меня слабый аромат ее кожи, аромат, лишенный привкуса духов и косметики.
Вспомнив о том, что еще пять минут назад умирал от жажды, я вернулся на скамейку и, сорвав синюю крышечку, жадно припал к пластиковому горлышку. Когда я опустил бутылку воды, там оставалось совсем на донышке. Неэкономно как-то я пил, по старинке. А надо бы привыкать к новой жизни.
При мыслях о новой жизни гнетущее нехорошее чувство собралось посетить меня вновь, но я отогнал его встречным желанием покурить. Это было несколько проще, чем добыть воду, и только я собрался прогуляться вдоль урн, как возле меня на скамейку опустилась женщина. Она была закутана в нелепую шаль, из-под которой выглядывала длинная цыганская юбка. Но от нее исходил терпкий аромат модных духов, и я подуспокоился, в то же время удивляясь обилию душевных переживаний, посетивших меня за последние сутки.
Тем временем претенциозная молодая леди вытащила из необъятной сумки золотой портсигар, громко щелкнула крышкой, извлекла длинную сигарету и не глядя вручила ее мне. Я благодарно хмыкнул и ответным жестом протянул зажигалку. Дама кивнула и, с удовольствием затянувшись, повернулась ко мне.
У нее оказалась прекрасная кожа оттенка кофе с молоком, глаза цвета персидской ночи и нос, вызывающий стойкую ассоциацию с лошадью арабской породы. Для непосвященных поясню: длинный, тонкий с едва наметившейся горбинкой и немного уклоняющийся книзу на конце. Короче: нос арабской лошади, и точка. Вообще, она была вся как лошадь — тонкая, нервная и норовистая. Не люблю лошадей, но тут я понял страсть Алексея Вронского как к Карениной, так и к своей несчастной кобыле.
— Я Анна, — молодая женщина улыбнулась, показав краешек ровных, похожих на крупный жемчуг, зубов.
— Сергей, — представился я и подивился своим ассоциациям.
— Что, кризис жанра? — женщина окинула меня оценивающим взглядом и усмехнулась.
— Похоже на то, — я уже почти наслаждался неожиданной легкостью бытия, приоткрывшей мне новые горизонты.
— Тогда пойдем ко мне. Чего здесь сидеть-то? — она ловко пульнула окурок в урну, поднялась, поправила сползающую с плеч шаль и закинула на плечо сумку.
Я оценил ее фигуру. Как и бессмертному коллеге, мне было бы вполне достаточно ее щиколотки, чтобы дорисовать все остальное, но нынешняя мода предоставляет информации куда больше, чем действительно нужно. Согласившись с Анной, что сидеть на лавочке действительно ни к чему, я поднялся и вместе с ней двинулся плечом к плечу в неизведанное будущее.
Мы вышли из-под сени деревьев и, оставив бульвар за спиной, углубились в сторону *** переулка. Нырнув в подворотню, мы оказались во дворе обшарпанного дома. Каким образом не снесли эту серую махину, столь не похожую на культурно-исторический памятник, я не понимаю. Подойдя к дверям, Анна набрала код. Пройдя в скрипучую обитую железом дверь, мы очутились в темном парадном. Когда-то красивая и широкая, а ныне облупленная и замусоренная лестница уходила во мрак, а грязная лампочка едва освещала недра старого дома. Пахло плесенью, сырой штукатуркой, далеким подвалом и, естественно, кошками. Я вежливо подхватил женщину под локоть, и мы поднялись по лестнице на один пролет — к лифтам. Лифт был под стать дому. Конечно, зеркала, скамейки и бархатная обивка из него давно исчезли, но сохранились резные дубовые двери и кованые решетки, ограждающие доступ в шахту. Анна вдавила кнопку вызова, и откуда-то сверху, демонстрируя кишки электропроводов, громыхая и постанывая, сползла кабина лифта. Мы забрались в ее допотопное чрево и, лязгая и скрипя, поползли на последний, шестой, этаж.
На площадку выходило всего две двери. Правая принадлежала Анне, и, погремев внушительной длины ключом, она открыла одну створку и пропустила меня вперед.
Я протиснулся сквозь двойные двери дореволюционного производства и оказался в просторной прихожей.
Слегка подтолкнув меня в спину жестким кулаком, Анна вошла следом и с грохотом захлопнула дверь, отчего мне на голову моментально осыпалась старая штукатурка.
— И как это тебе удалось сохранить такие хоромы? Поди, ведь бывшая коммуналка?
