Рэй Брэдбери - И грянул гром: 100 рассказов
— Ой, мама! — Какой-то мальчонка поболтал содержимое своего стакана. — Разве это вода?
— Молчок! — шикнула на него мать.
— Красная какая-то, — не унимался ребенок. — И густая.
— Вот тебе мыло, искупайся, да придержи язык, — сказала она. — Беги-ка в поле, открывай заслонки — пора сажать рис!
— На поле уже был отец с двумя старшими сыновьями: они ликовали.
— Вот бы и дальше так — мы горя знать не будем. Наполним закрома, станем жить в чистоте.
— Не сомневайся, — говорили сыновья. — Президент отправляет на север своего посланника: тот сделает все возможное, чтобы между нашими соседями и впредь не утихали раздоры.
— Если повезет, война затянется лет на пятьдесят!
Их радости не было предела.
А ночью, отходя ко сну, они с восторгом слушали добродушное урчание акведука, умиротворенное и глубокое, как течение реки, — оно катилось по их земле навстречу рассвету.
1979
The Aqueduct
© Перевод Е.Петровой
Замри-умри!
Они влюбились до безумия. Об этом были их слова. Об этом были их мысли. Этим полнилась их жизнь. Если они не любовались друг другом, то обнимались. Если не обнимались — целовались. Если не целовались, то до изнеможения сбивали в постели гигантский омлет. А покончив с этим, снова любовались друг другом и что-то шептали.
Короче говоря, между ними вспыхнуло Чувство. С большой буквы. Подчеркнуть. Выделить курсивом. Три восклицательных знака. Фейерверк. Разогнать тучи. Выброс адреналина. Не угомониться до трех ночи. Сон до полудня.
Ее звали Бет. Его — Чарльз.
Фамилий вроде как и не было. Имена, между прочим, тоже звучали редко. День за днем они давали друг другу новые прозвища, подчас такие, которые можно произнести только ночью и только шепотом, когда двоих соединяет особая нежность и бесстыдство наготы.
Что ни ночь — День независимости. Что ни утро — Новый год. Победный матч, ликование хлынувших на поле фанатов. Катание с гор на санках, когда морозная красота проносится мимо, а двое, крепко обнявшись, согревают друг друга своим теплом и кричат от восторга.
А потом…
Что-то случилось.
За завтраком — миновал уже целый год их безумства — Бет вполголоса произнесла:
— Замри-умри.
— Подняв голову, он переспросил:
— Как ты сказала?
— Замри-умри, — повторила она. — Игра такая. Неужели не знаешь?
— Впервые слышу.
— Серьезно? А я давно увлекаюсь.
— В магазине купила?
— Нет, что ты! Сама придумала, ну почти сама — переделала не то из старинной легенды о привидениях, не то из детской страшилки. Хочешь, научу?
— Смотря что за игра. — Он уплетал яичницу с беконом.
— Может, вечерком поиграем, для разнообразия. Да-да. — Она кивнула и тоже вспомнила о еде. — Решено. Прямо сегодня. Вот увидишь, милый, тебе понравится.
— Мне нравится все, что мы делаем, — сказал он.
— Страшная игра, просто жуть, — предупредила она.
— Повтори, как называется?
— «Замри-умри».
— Не припоминаю, хоть убей.
Обоих разобрал смех. Но она смеялась чуточку громче.
Это был долгий, упоительный день; они разрывали цепочку ласковых имен только для того, чтобы подкрепиться, вечером приготовили вкуснейший ужин с тонким вином и немного почитали, а когда до полуночи оставалось совсем немного, он вдруг заглянул ей в глаза и спросил:
— Мы ничего не забыли?
— Ты о чем?
— «Замри-умри».
— Как можно! — рассмеялась она. — Я просто ждала, когда пробьет полночь.
Часы тут же повиновались. Сосчитав до двенадцати, она умиротворенно вздохнула:
— Пора гасить свет. Оставим только маленький ночник. Вот так. — Обежав спальню, она потушила все лампы, а потом взбила ему подушку и заставила лечь точно посредине кровати. — Вот так и лежи. Не двигайся, договорились? Просто… жди. И смотри, что будет. Готов?
— Готов, — добродушно усмехнулся он. В такие минуты она виделась ему десятилетней девчонкой, которая привезла на скаутский пикник отравленное печенье. Но он почему-то не чурался этого ядовитого лакомства. — Давай.
— Начали, — бросила она и куда-то скрылась.
Вернее, растворилась в темноте, как колдунья, — испарилась, растаяла в изножье кровати. Беззвучно сложилась в несколько раз. Голова с копной волос поплыла вниз, следом за прозрачным китайским фонариком туловища, и вскоре на этом месте осталась только пустота.
— Неплохо! — воскликнул он.
— Тсс. Молчок.
— Молчу, молчу.
Тишина. Прошла минута. И ничего.
Он с улыбкой выжидал.
Еще минута. И опять безмолвие. Он не понимал, куда она могла деться.
— Ты на полу, что ли? — вырвалось у него. — Ох, извини. Тсс, — приказал он сам себе. — Молчок.
Прошло пять минут. Вроде бы тьма сгустилась еще сильнее. Приподнявшись на локте, он поправил подушку, и в его улыбке мелькнула легкая досада. Он оглядел спальню. На стене играл отблеск света из ванной комнаты.
В дальнем углу кто-то тихонько скребся, как мышонок. Но и там ничего не было видно.
Еще через минуту он кашлянул.
С порога ванной пополз какой-то шорох.
Он с усмешкой повернулся в ту сторону и выждал. Ничего.
Потом ему померещилось, будто под кроватью кто-то ползает. Но это ощущение быстро ушло. Он сглотнул слюну и прищурился.
В комнате словно зажгли фитиль. От лампы в сто пятьдесят ватг света было еле-еле на пятьдесят.
С пола доносился частый топоток — можно было подумать, там незримо снует гигантский паук. В конце концов после долгой паузы от стены к стене эхом заметался ее шепот:
— Нравится?
— Я уже…
— Молчок, — прошептала она.
И опять исчезла на минуту-другую. У него участился пульс. Глаза обшарили стену справа, стену слева, потолок.
Откуда ни возьмись по изножью кровати пополз белый тарантул. То есть это, конечно, были ее пальцы, изображавшие тарантула. В следующий миг видение исчезло.
— Ну и ну! — содрогнулся он.
— Тсс! — приказал шепот.
Топоток перебежал в ванную. Горевший там свет погас. Тишина. И только от ночника исходило слабое свечение.
Покрываясь испариной, он пытался вспомнить, с чего им пришла в голову такая блажь.
За левый край постели уцепилась костлявая рука: пошарила и тут же испарилась. У него на запястье громко тикали часы.
Так прошло, наверное, еще пять минут. Без всякой причины ему сдавило грудь. На переносице собрались морщины. Пальцы сами собой заскользили по одеялу, как будто надумали сбежать.
Костлявая лапа возникла с правой стороны. Да нет, показалось! Или взаправду?
В стенном шкафу напротив спальни что-то заворочалось. Дверцы медленно раскрылись в темноту. Внутрь прошмыгнуло какое- то существо, а может, оно затаилось там с вечера и только ждало своего часа — он так и смог определить. А створки смотрели в пропасть, бездонную, как звездное небо. В шкафу смутными тенями, как удавленники, покачивались пиджаки. Топот в ванной. Кошачья поступь у окна.
Он опять сел. Облизал губы. Едва не нарушил обет молчания. Покачал головой. Прошло не менее двадцати минут.
Где-то зашелестел слабый стон, потом глухой удаляющийся смешок. Опять стон… откуда? Из душевой кабины?
— Бет? — не выдержал он.
Ответа не было. Зато теперь в раковину капала вода. Кто-то отвернул кран.
— Бет? — еще раз позвал он и не узнал свой осипший голос. Где-то распахнулось окно. Прохладный ветер, как призрак, спрятался за занавеской.
— Бет, — слабо выговорил он. Ответа не последовало.
— Мне это не нравится, — сказал он. Тишина.
— Ни шевеления. Ни звука. Ни даже паука. Ничего.
— Бет? — чуть громче позвал он. Кругом — ни вздоха.
— Заканчивай свою игру. Молчание.
— Слышишь меня, Бет? Все тихо.
— Заканчивай игру. Капля упала в раковину.
— На сегодня хватит, Бет. Сквозняк из окна.
— Бет? Да отзовись же. Где ты? Ни звука.
— Ты цела?
На полу притаился ковер. Ночник едва теплился. В воздухе плясали невидимые пылинки.
— Бет… ты жива? Тишина.
— Бет? Молчание.
— Бет!
— О-о-ох… а-а-ах!..
Это был возглас, крик, вой.
Откуда-то метнулась чужая тень. На кровать навалилась темнота. Приземлилась на все четыре лапы.
— Попался! — грянул крик.
— Бет! — взмолился он.
— У-у-у… — взвыло исчадие тьмы.
Еще один прыжок — и оно рухнуло прямо ему на грудь. Шею сдавили холодные щупальца. Сверху маячил бледный овал. — Разинутый рот изрыгнул:
— Замри-умри!
— Бет! — закричал он.
И стал барахтаться, молотить руками, чтобы освободиться, но бледноликая нечисть вцепилась в него мертвой хваткой: ноздри раздувались, широко раскрытые глаза полыхали бешенством. Копна черных волос штормовой тучей накрыла ему лицо. Щупальца душили все сильнее, из ноздрей и разверстой пасти вылетал арктический холод, на грудь давила запредельная тяжесть чего-то невесомого — воздушная, как пух, и беспощадная, как кузнечный молот; вырваться не было никакой возможности, потому что паучьи лапы пригвоздили его к кровати; от мертвенной физиономии веяло таким злорадством, такой враждебностью, такой невиданной потусторонней мощью, что он невольно закричал.
