Александр Карнишин - Ксенос и фобос
Это сейчас, борясь с пухом, постепенно выкорчевывают самые старые из них. Но всегда сажают взамен липу или клены. Поэтому город остается зеленым. И только старый дореволюционный центр, улица Карла Маркса, весь в камне и асфальте, и старые купеческие дома вплотную друг к другу.
***
Мишка этим утром сам проснулся. Никто не будил его, чтобы повести в детский сад. Не то, чтобы он очень любил вставать утром, даже наоборот, но уж лучше детский сад и друзья, чем сидеть одному в квартире, как больному.
Рыжая голова поднялась с подушки:
- Ма-ам... Ну, мама же...
Он поныл еще немного, но мама не приходила и не успокаивала его. Не обнимала теплыми и мягкими руками, не прижимала к груди, покачивая, не дула в глаза со смехом. Наверное, она уже ушла в свою больницу, подумал Мишка. А я, подумал он, наверное, больной. Только почему она не разбудила и не дала лекарство, раз больной?
А может, и дала, но он просто забыл.
Тогда он еще немного подремал. Мишка помнил, что при болезни главное - много спать и много пить. Но два дела требовали своего разрешения: очень хотелось в туалет и очень хотелось есть.
Он сполз со своего диванчика, сбегал босиком туда, куда хотелось сильнее, потом заглянул в мамкину комнату - никого не было, как и думал. Значит, можно не умываться и не чистить зубы. Все равно после завтрака надо ложиться и снова спать. Он же болеет, ведь так?
На завтрак в холодильнике нашелся йогурт, а в хлебнице кусок булки с маком. И еще сок. Полный стакан, потому что больным надо много пить. С трудом управившись с соком, Мишка выглянул на солнечную улицу, подумал, что все сейчас гуляют в саду, а потом поплелся снова в постель.
Больной должен спать. Мама всегда говорила, что во сне организм сам борется с болезнью.
Но спать не хотелось, и ничего не болело. И это было обиднее всего.
Он еще полежал, но все-таки не выдержал, встал, и как был, в пижамке с утятами стал играть в солдатиков. У него было много солдатиков, потому что он был мальчик, а все мальчики - будущие военные. Так говорил дядя Володя, когда приходил в гости.
У дяди Володи была шинель и настоящий офицерский ремень. И сапоги.
Потом Мишка листал книжку с картинками. Потом снова играл. Когда захотел есть, залез в холодильник и доел последний йогурт с кусочками клубники. Он больше любил с вишней, потому что от клубничного пахло слишком сильно. Но и клубничный он ел, потому что сладкий и почти как мороженое.
Ему нравилось так болеть. Но все равно становилось скучно. Играть в одиночку сам с собой надоедало быстро. А читать он умел еще совсем плохо, по буквам, с трудом собирая их в слоги, и чтение было не удовольствием, а тяжелой работой.
Но он все равно прочитал целую страницу под большой картинкой. И отбросил книжку. Скучно. А мамы все нет и нет. Мишка сходил в ванную и помыл руки и лицо. Руки помыл с мылом, а лицо просто так. Когда она вернется с работы, он скажет, что сам умывался, и она его похвалит.
Потом походил из комнаты в комнату. Квартира хоть и большая, но все равно маленькая. Две комнаты рядом друг с другом, а из коридора - кухня. Около двери - туалет и ванная.
Мишка подошел к двери и подергал все ручки. У них была хорошая дверь. Крепкая. И толстая. За ней совсем ничего не было слышно. Он специально проверил, прислонив ухо и послушав, закрыв старательно глаза и почти не дыша. Нет, ничего не слышно.
Стемнело на улице, и Мишка включил свет. Он включил его везде-везде, потому что темноты побаивался. Нет, не боялся, и даже спал спокойно без света, когда мама выключала. Но немного побаивался. Без света было неуютно одному в слишком большой для него квартире.
Мамы все не было. Тогда он поплакал немного. Просто так. Посидел на своем стульчике и поплакал, закрывая лицо руками. Такое вот было грустное настроение у него. Потом поужинал на кухне. Там был банан в холодильнике, и еще была шоколадная паста. И кусок колбасы. Нож Мишка не брал, потому что мама запрещала, поэтому кусал от колбасы просто зубами.
Потом он опять поплакал, уже лежа в постели. И так, в слезах, заснул.
Следующим солнечным утром мамы опять не было.
И через день - тоже.
То, что осталось от Мишки нашли только через год, когда все это уже закончилось, и коммунальщики скрупулезно проверяли все места, вскрывая пустые квартиры.
***
- Ты пей, пей, а то мне одному как-то уже стремно - как алкоголик, вроде, получаюсь... Пей и слушай, что тебе говорят. Ты человек у нас здесь пока новый, а всем нашим я уже надоел, наверное. Всем надоел, никто не слушает... А молчать-то все равно не могу. Я болею тогда, если один - и молчу. Пить начинаю один... Как алкоголик, прямо... Я же здесь давно уже. Весь свой срок - здесь. Сначала, когда только они открылись, поступал учиться, я ж здоровый, видишь, а потом что-то как-то не пошло у меня. То ли математика, то ли физика - черт его знает. В общем, погнали меня с третьего курса. Вообще-то не с третьего, а после второго, да... Ну, какая разница? А я и не упирался слишком, потому что в армию бы уже все равно не загребли - два-то года в казарме и в форме прошли уже. А тут я уже просто не мог. Шагистика эта, как пацанов-первогодков гоняли нас. Вот. А тут - она вдруг. Ну, сам знаешь, как оно бывает. Раз - и любовь. Бац-трах, значит... Так накатило, так накатило... Не знаю, что она там во мне нашла, но никогда, слышишь, никогда не попрекала образованием или вот еще деньгами, как бывает. И тем, что у родителей живем, и тем, что за границу не ездим, как другие, и что машины своей нет. Никогда, ни разу, ни слова. Я же из-за нее тут и остался в конце концов. И контракт сам подписал, никто не уговаривал - чтобы только с ней рядом быть. А потом у нас родилась дочка. У тебя есть дочка? Нет? Тогда ты не поймешь. Это такое чудо маленькое носатое. Лежит себе смирно, пеленкой примотанное, смотрит из-под косынки, глазами черными водит. Я ее носил, знаешь, укачивал ночами, нянькался. Молока жене хватало, так что откормили девчонку. Она такая толстенькая бегала, живая такая. Топ-топ по квартире голыми пятками. Складочки над пятками... Потом детсад, школа - все, как положено, ну, ты понимаешь, да? А потом однажды я вдруг понял, что больше мыть ее мне уже нельзя в ванной. Как-то вот сразу и вдруг... И у меня тогда в квартире образовались две красивые и любимые женщины. Умные, веселые, смешливые такие. Дружные. Знаешь, как я их любил? Нет, скажи, знаешь? Ах, да... Ты же новенький у нас. Да я ж для них... А потом все и случилось: я пришел как-то домой - дочка как раз на танцульках была, большая уже. И - нет дома никого. Представляешь? Совсем никого нет. Я даже подумал, что ушла просто жена моя, любовь моя. Просто надоел я ей, скучный серый прапор, начальник занюханного клуба. Вот так я подумал тогда, дурак потому что. А после уже в шкаф посмотрел, в стол заглянул... Везде, в общем, пошарился - а ведь не в чем ей было уходить, знаешь. Разве только в том, что на себе было. Это зимой-то, в самый мороз. Поспрашивал соседей - и машин никаких не было, и шума они не слышали. То есть, ну, ты понял уже, да? Пропала она у меня. Просто вот из квартиры, не выходя, в чем была - и пропала. И стали мы тогда жить вдвоем с дочкой. Только страшно мне было чего-то, и я даже отпуск взял, все караулил ее. Но потом-то все равно пришлось на службу идти. Ну, вот, значит... Служил. И боялся всё, до дрожи боялся, что приду как-нибудь, а дома - совсем никого. Хотя, сейчас вот думаю: а может, так-то и проще было бы? Легче, что ли. Что говоришь? А-а-а... Ну, ты ж новенький у нас совсем. В общем, когда на Гайву все это быдло из города поперло в марте, нас тут сразу подняли по боевой, по машинам распихали - и вперед. И оружие выдали для защиты гражданского населения. Кому не хватило или кто просто в оружейку не успевал, так лопатки саперные дали, кинули охапками в кузова. Приехали, тут же рядом все, но хоть и торопились, да уже поздно было. Народ-то этот мы погоняли конечно, вверх постреляли, кого-то зацепили даже... Ну, не зацепили, конечно, а очень даже конкретно приложили. Потому что видели, что и как... А дом мой, с краю, из самых первых, уже весь черный, в копоти. И дочка, помню, в квартире одна оставалась. Лучше бы уж пропала, думаю теперь. Так хоть какая-никакая, а надежда. Я вот так, значит, вбегаю в дверь выбитую, а в квартире все почти сгорело. Все - черное. И она посередине. На спине. Тоже черная... Ты пей, пей. Когда пьешь - оно ведь не так страшно.
***
- Пойдем на завтрак?- он уже привычно быстро одевался.
- Да ну, смотреть будут, шептаться,- Дашка скривила недовольную рожицу.- Потом, ага?
- Ты уж извини меня...
- За что?
- Ну, мало ли за что... Может, что не так... У меня просто давно не было женщины.
- Вот дурак. Большой уже, а все же дурак, как маленький. Ничего не понимаешь еще.
Сидорчук и правда ничего не понимал. Вернее, так: он, когда был Сидорчуком, всегда был чуть непонятлив. А вот когда он был просто Виктором, тогда совсем другое дело. Сейчас с утра он был слегка Сидорчук. Потому что немного не выспался. Сидорчуком он был совсем чуть-чуть, чтобы не разозлить симпатичную молодую собеседницу, лениво потягивающуюся под одеялом. И потом, он же не врал ничуть. Ему, как мужчине в самой силе - что там сорок лет при правильном образе жизни! - ночь с молодой девчонкой была только приятна. А вот как оно ей? Вопрос, которым задавалось не одно поколение мужчин.
