Сергей Шведов - Подкаменная Тунгуска
— Глупости говоришь, Ваал.
— Почему? Яков-Израиль Исаакович боролся с богом и победил, за что и был поражен хромотой. Да и вся история еврейского народа — история богоборчества, за что и наложил на них ваш Христос несмываемое клеймо. А у тебя получится, Леон. Обязательно получится.
— А ты сам разве не всеведущ и не всемогущ?
— Создатель перекрыл мне пределы доступного. До меня доводят информацию лишь в части, меня касающейся.
— Говоря земным языком, Он тебе поставил блокировку на секретные каналы информации? Сообщения сверху кодируются, а твои дешифровщики бессильны. Ведь так?
Генерал промолчал, опустив глаза.
— И что же мне дальше делать, чтобы от тебя отделаться?
— Повести тупых русских баранов на убой, только и всего.
— Козлом-провокатором на бойне не буду!
— Это уже недоступно даже моему высшему преступному разуму — грязный развратник, скрытый маньяк и нереализованный убийца отказывается от роли провокатора… Конвой!
Вошли два чернокожих надзирателя.
— Отведите поднадзорного!
— С вещами?
— Да.
— Куда?
— На выход! Выпишите ему пропуск на волю.
— На какой срок?
— Пары недель на размышление, думаю, будет вполне достаточно.
ГЛАВА 14.0 МЯТЕЖ НЕ МОЖЕТ КОНЧИТЬСЯ УДАЧЕЙ
Не то чтобы Ерофеичу было жалко водки, но которая уже по счёту неделя запоя гостя пугала его. Хорошо ещё, что гость некурящий, а то ведь и пожар в избе мог бы утворить. Хозяин попробовал брать в избу на ночь собак, чтобы в случае беды они смогли бы лай поднять. Но таёжные лайки задыхались от жары в избе, спали с высунутыми языками, а то и выли с тоски по ночам.
Пришлось ему самому чутко прислушиваться в полудрёме к беспокойному во сне гостю и по десять раз вставать и поправлять ему одеяло, потому что тот метался на постели, как тяжелобольной в бреду. И вот как-то не углядел. Среди ночи Ерофеича разбудили приглушённые хлопки пистолетных выстрелов. Он вскочил с постели и пнул ворох шкур у печки, в которых свернулась калачиком тунгуска.
— Где гость, дура?
Та сонной тенью поднялась из своего кубла на полу, равнодушно пожала плечами и кивнула на дверь, ведущую в моторную избу, а затем в околоствольный двор шахты. Ерофеич вставил ноги в валенки с обрезанными голенищами и в одном белье вышел к спуску в шахту.
— Лёва, в кого ты там шпуляешь?
В ответ ему только зверский рёв, помноженный эхом шахтного стола:
— Де-мо-н!!! Он в глубине…
Тут у кого угодно мурашки по телу побегут.
— Лёвыч, держись! Я спускаюсь за тобой… Ори без перерыва, чтобы я на твой голос без фонаря вышел. Только оружие опусти, сделай милость.
Через полчаса взмыленный от пота и продрогший до костей Ерофеич ввалил тяжеленного гостя в тёплую избу.
— Я ж тебя, кабана здоровенного, на себе уже не дотащу. Становись прямо. Топай ножками — раз! Топай — два!
Он усадил гостя прямо на полу у тёплой печи и стащил с него окровавленное бельё.
— Фёкла! Вытащи побольше тёплой воды из печки и обмой ему раны.
— Раны нету. Ободрался маленько.
— Прижги водкой и мазью смажь. А потом кровь с пола смоешь.
У Шмонса была разбита голова, до мяса продрана спина, а правая икра от колена до голени была синяя почти до черноты.
— Лёвыч, ну за какой нечистой силой ты ночью в шахту полез?
Гостя колотило крупной дрожью, зубы стучали, а прикушенный до крови язык не позволял говорить внятно.
— Д-демон в мою душу вцепился, только меня так просто не возьмёшь. Но и д-демон — сила. Я в него три раза стрелял, а ему хоть бы что!
— На-ка выпей зверобойчику. Это успокоит. Если бы ты не в клеть подъёмника, а в самый шахтный ствол бухнулся, кровавая лепёшка от тебя бы только осталась.
Окровавленные зубы Шмонса стучали о край гранёного стакана. Половину водки расплескал. Когда его уложили в постель, больного колотил сильный озноб, почти что судороги.
— Фёкла, забирайся к нему под одеяло и согревай его женским теплом всю ночь. Хотя какая там из тебя печка для такого бугая… Чаво?.. Не-е, не надо переодеваться женщиной. И просто голяком сойдёт.
Тунгуска что-то промурчала себе под нос.
— Чаво? Хорошо, что я не расслышал, а то в зубы двинул бы. Хошь — не хошь, всё равно теперь каждый день будешь спать с ним, как с малым дитём, и следить за больным в оба. Чёрт-те что можно ждать от этого лунатика.
14.1Наутро за чаем Шмонс сумел членораздельно выговорить первое слово только после второго стакана настойки пустырникас2и душу вцепилсяиавославных китайцев будет больше, чем русских.
— Я н-не под-дался н-нечистому д-духу!
— Ты лучше расслабься, отдыхай побольше, выпивай поменьше. Хвастался, что ты — православный, а православным попы не велят с нечистой силой знаться. А ты так и лезешь на рожон.
— Злой д-дух сам за мою душу ухватился!
— Сказано же: «Не влезай — убьёт»… Так на электромачтах пишут, или уже забыл? Черти тебя в шахту среди ночи потащили, что ли?
Гость обхватил перевязанный лоб ладонями и простонал:
— Н-наверное, у меня что-то с головой от нервного перенапряжения.
— Вот это ты в самую точку попал. Допился до чёртиков.
Шмонс уже не стонал, а утробно мычал, наверное, не от боли, а от бессильной злобы.
— Прости, Лёвыч, хоть ты и мой хозяин, а я твой верный раб навеки, как ты говоришь, но ворота в шахту я запер на замок. И пистолет твой спрятал, а то себе сдуру пулю в лоб пустишь да и нас зацепишь, рабовладелец хренов.
Шмонс резко дёрнул перевязанной головой, но смолчал.
— Не горюй, Лёвыч, — пройдёт запой, и страх вслед за ним из тебя выйдет. Вычухаешься от болячки. В горной тайге воздух целебный. Главное, кушай плотно и выпивай в меру. Четыре ляма валюты дюбнуть и не попасться — тут у кого угодно башку сорвёт. Хлебни-ка ещё нашего таёжного бальзамчику. Но это в последний раз на сегодня, понял?… Фёкла, выставляй на стол тарелки — корми болящего.
14.2Теперь Ерофеич с гостем торчал безвылазно в избе — присматривал за сумасшедшим. Бездельная жизнь на зимовье хуже каторжной. На каторге хоть работа от дурных мыслей и злых помыслов отвлекает. Тунгуска вертелась по хозяйству, бегала на охоту и даже ставила сети и перемёты на озере. Ерофеич тайком попивал помаленьку с самого утра, тем и спасался от скуки. Гость же днями напролёт сидел в китайском стёганом халате и обрезанных валенках перед печкой, тупо глядел, как падают угольки в поддувало да иногда бубнил что-то себе под нос и рисовал пальцем в воздухе какие-то цифры. За два месяца добровольного затворничества он обрюзг лицом от сытной пищи и от водки. И больше не разглагольствовал. После инцидента с пальбой в шахте он перекинулся разве что парой слов с Ерофеичем, а то и вовсе обходился жестами и невнятным мычанием.
Некоторое время совсем не пил, держался из последних сил. Больше чёрт наяву ему ни разу не являлся. Ночью он часто вскакивал в поту и тряске, не надевая валенок с обрезанными голенищами, а в одних шерстяных носках неслышно крался к резному шкапчику за заветным полуштофом, приземистой четырёхгранной бутылкой из зелёного стекла с коротким и широким горлышком. Он думал, что его никто не замечает, как ребёнок верит, что становится невидимым, когда закрывает глаза руками.
— Пусть лучше попивают втёмную по ночам, чем ищет нам на задницу новых приключений, — сказал Ерофеич тунгуске. — Слышь-ка, Фёкла! Позаботься, чтобы у гостя всегда под рукой была полная бутылка.
Тунгуска ставила полуштоф у полатей, на которых они вдвоём с гостем спали. Теперь по ночам хозяева больше не слышали украдчивых шагов, зато слышали, как булькала настойка на таёжных травах в широкой глотке у Шмонса.
ГЛАВА 15.0 ПРОСТО УДАЧНАЯ ОХОТА НА МЕДВЕДЯ
Гость не просыхал от выпивки, впился, но не напивался до чёртиков и не буянил. И со временем, казалось, совсем уж успокоился, отделался от непонятных страхов, которые терзали его. Не вздрагивал невзначай за столом, не всматривался в тёмные углы, крестясь мелкой щепотью. Не ругался с невидимым спорщиком, не грозил кулаком пустой стенке. Но вот один раз средь бела дня, когда Ерофеич в сенцах застёгивал короткую доху из меха росомахи, гость резко выскочил из-за занавески над своим закутком и преградил ему выход к двери с рогачом наперевес. Тем самым рогачом, которым тунгуска ворочала чугунки в русской печи.
