Кристина Тарасова - Карамель
— Не могу выйти, — признаюсь я. — Другие увидят слезы, ты же понимаешь — нельзя.
— Тогда успокойся… И возьми.
Серафим неясно кривится — похоже на улыбку, но грустную — и тянется к бардачку над моими коленями. Рука его вскользь касается плотной ткани вязанного платья, в секунду отдергивается и, словно, с извинением переносится, куда и направлялась изначально. Юноша вызволяет из духоты коробку в блестящей обертке — перламутровой. Я принимаю презент от него с любопытством, трогаю жесткую упаковку, скользя по ней пальцами, и с недоверием поднимаю глаза на моего нового знакомого. Он объявляет мне полушепотом о подарке, а я выдаю скрежет зубов вместе с ехидным смешком. Подарки обыкновенно преподносили в полупрозрачных или совсем прозрачных пакетах, дабы получатель смел сразу вразумить цену подаренного ему. А эта коробка — плотно запечатана и красива — она отвлекает меня от нагнетающих мыслей.
— С днем рождения, — тихо проговаривает Серафим — боясь потревожить мой покой и сроднившееся с моим телом и разумом молчание.
— Как смешно…
— Я не смеюсь, — спешит добавить он, и это заставляет меня задуматься. — Прошу, не ищи подвоха в моем искреннем пожелании тебе доброго дня.
Взгляды наши опять врезаются, и я пытаюсь понять смысл и найти умысел — неважно злой или иной — этого человека. Ничего… — янтарь постепенно нагревается под температурой, которая ошпаривает нас в салоне закрытого автомобиля, и заставляет меня повязнуть в нем кончиками ресниц. Быстро хлопаю ими и опускаю глаза — коробка обольстительно поблескивает между обтянутыми кожей костяшками пальцев. Я распаковываю подарок — в руках оказывается деревянная коробка с узорами.
— Что это? — спрашиваю я. — Шкатулка?
Открывай, открывай, шепчет пропитывающий меня интерес. Почему ты что-то принимаешь у чудака из Острога? — наперерез ему вторит разум и, кажется, прав в большей степени именно он — второй. Нечто изнутри подталкивает меня, дергает, колкими, острыми ударами пронзает суставы и связки и велит слушаться.
Но, судя по всему, я погрязла и погрязаю до сей поры по самые колени в дерьме низовья этого мира.
Серафим ободряюще смотрит на меня, в глазах его застыло любопытство. Я глажу шкатулку — по бокам на коробке каемка из ромбов, по центру размещены две запятые, прижатые точками к хвостам друг друга; в середине точек отверстия.
— Странное изображение, — выговариваю я вполголоса. — Это что-то означает?
— Гармония, — улыбается мне юноша. — Это гармония, без которой не бывает мира, не бывает и не будет. Это вечная борьба меж двух сторон, это учения, это знание, — он, вдохновленный своими речами, горячо перерассказывает мне собственные мысли — нагота; абсурдно. — Я знаю, каково это прозвучит из уст незнакомого тебе человека, я догадываюсь, каковым это вообще может показаться со стороны… Ты особенная, Карамель, ты росла с этим убеждением, оно — истинно, и твоя роль в Новом Мире — не рутинное самоубийство.
Я повторяю последнее сказанное им и интересуюсь его значением.
— Рутинное самоубийство, — повторяет Серафим. — Убиение самого себя на рабочем месте, просиживание из года в года в ненужном и ничего не дающем кабинете, растрачивание собственных нервов на этот ваш, так называемый, «сброд низовья».
Каждое слово его эхом повторялось у меня в голове — он знал слишком много, он знал достаточно для того, чтобы всю управляющую верхушку погнали в Острог и смешали с грязью, он обладал абсолютно любой существующей, как мне показалось, информацией.
— Столько лет Новому Миру, столько лет, — причитает юноша, глядя на шкатулку в моих руках, — столько лет, и всего, чего он добился — это моральное разложение. — Он делает паузу — в глазах его застывает мольба и неуверенность, получает он в ответ лишь неприязнь и тощую ухмылку. — Нет, не надо, Карамель, я прекрасно понимаю, с каким отношением ко всем нам и окружающим тебя людям ты воспитывалась. Я не спешу тебя отговаривать или переубеждать, ты обладаешь своей головой на плечах, но тебе стоит лишь дать самую малость из той информации, которой мы обладаем — и все, финита; ты дрогнешь от тех вещей, о существовании которых даже не знаешь.
— Но я не прошу ни от тебя, ни от кого-либо еще ту самую информацию, — отвечаю я. — Ты умен, не брежу показать тебе это, но тогда ты знаешь, что любая информация стоит денежных средств и любая информация несет за собой большую ответственность. Ради информации человек ступит на эшафот и, в случае неверно полученной и использованной информации закинет петлю на шею.
— Я думал, вы пренебрегаете такими словами, люди с поверхности, — шепчет Серафим — вызывающе и с режущей улыбкой. — Карамель, Карамель…
— Ты — дьявол, — отвечаю я. — Я не знаю тебя и желала бы не знать никогда.
— Остановись, Карамель, — вторит мне он. — Ты не представляешь, какая миссия возложена на тебя, ни одному управляющему не снились такое превосходство и величие.
— Разве гармония подразумевает превосходство и величие? — слышит он мое злое замечание и щурится — с забавой; под которой, я думаю, кутается недовольство.
Отвечает он мне не сразу.
— Я просто хочу, чтобы ты поняла, Карамель, твой мир — мнимый мир с несуществующими правилами, которые описаны в своде, но не соблюдаются никем и ничем; воздух — и тот — противиться вам, постепенно отравляя своими газами, — Серафим смотрит на меня — с лица его пропадают все различимые ранее эмоции, и вот разговаривает со мной — прямая вместо рта и две янтарные точки вместо глаз; неужели и я создаю то же самое впечатление? — Ты прекрасна, Карамель, не спеши называть меня невоспитанным и отродьем, уродом Нового Мира. Ты прекрасна, потому что ты чиста в этом порочном Мире — Новом Порочном Мире, ты чиста, и я хочу, чтобы ты сохранила свою чистоту. Ты прекрасна, Карамель, — повторяет он, заставляя мое сердце биться быстрее, но слова эти не восторгают меня, не заставляют покрыться от смущения румянцем — они тревожат и пугают меня. — Прости, если речи мои резкие и дикие для тебя.
Янтарь крепок и красив — он — воплощение одного из Богов Нового Мира. Как вышло, что его заманили уроды Острога, как вышло, что его — развитая личность — оказалась затянута в сброд тех униженных людей? Я спрашиваю саму себя, но не отвечаю — эта информация будет сохранена.
— Так что это значит, Серафим? — обращаюсь я к нему по имени впервые и указываю на шкатулку в своих руках. — Что это за символ?
— Ты восстановишь гармонию между людьми, — улыбается юноша — дьявол! Бросается этим, словно так и должно быть. — Ты — особенная, Карамель, не мне тебе это говорить. Просто ты должна познать свое истинное предназначение и открыться ему.
«Что я должна — прописано в своде правил, что не должна — также», мысленно говорю я самой себе, но не решаюсь озвучить это. Прошу объяснения слов; откликаюсь с недоверием, но не прекращаю наш диалог. Верить его словам я не намерена, да и желания такового не имею — он иной.
— Это символ Инь и Янь — Добро и Зло, — доходит до меня приглушенный голос моего нового знакомого; вот и ответ на вопрос, ради которого я терпела все предыдущие реплики. — Без одного не было бы другого, без существование первого не существовал бы и второй; но первый и второй они не по важности.
Серафим слегка подается плечами на меня — к шкатулке — и пальцами жмет на белую запятую — та до щелчка погружается и становится черной как ее приятельница.
— А ты сделаешь так. — Парень аккуратно берет мою руку — без спроса и разрешения — и нажимает на вторую черную запятую — она окрашивается в белый.
Руки его грубы, но теплы; чужие пальцы — иная материя, нечто невразумительное, необъяснимое. Я пытаюсь вспомнить, каковы на ощупь руки Ромео, но у меня не выходит — я не позволяла ни разу коснуться себя; несколько простых касаний — вскользь — заканчивались скандалами и замечаниями, угрозами разрыва пары и криками. Последний — прошу, чтобы крайний — раз Ромео через бумажное полотенце притронулся к моему лицу — пару мгновений (или часов?) назад. Но это воспоминание скоропостижно покидало меня, оставляло с немного подслащенным привкусом мысли.
— Я не хочу нагружать тебя, Карамель.
— Просто ставишь перед фактом? — язвительно отзываюсь я. — С чего это ты решил, что я буду помогать тебе? Мне выгодно жить так, как я живу.
Прихожу в чувство и вдруг осознаю, что тепло его руки никуда не делось. Опускаю глаза и смотрю, как его широкая рука обхватила мою — ладонь сжала кулак, две черные запятые сменили свои цвета, точки в них — также. Я выскальзываю, вздрагиваю. Серафим не медлит и с извинениями отстраняется обратно на свое место, повторяя себе под нос, что это получилось само собой, что это вовсе не то, о чем я могла подумать — уродливые мысли его не преследовали.
