Джузеппе Д’Агата - Америка о’кей
22
Пора ускорить (у! убыстрить) действие. В противном случае читателям надоест ждать, и они плюнут.
Я схоронился.
Меня можно принять за черный мешок, набитый мусором.
Ага.
Вот и кардиналы.
Марк сучит ручонками. Он потерял очки (или снял, чтобы меньше видеть).
Матфей на этот раз не в белой шляпе, а в зеленой, как у разбойников с большой дороги.
Лука без бородки.
Иии, люди, похоже, они возбуждены. Озабочены.
Марк находит (наконец) горсточку слов.
— Вас тоже, так сказать, звали?
Лука объясняет:
— Мне позвонили. Голос в трубке не допускал возражений.
Матфей бросает вокруг тревожные (беспокойные) взгляды.
— О’кей. Это был голос Судного дня.
А-ха-ха (э-хе-хе).
Марк ступает с большой (ой!) осторожностью, чтобы не споткнуться и не упасть в мусор.
— Вот именно, так сказать. Но кто нам звонил?
— Не знаю, — недоумевает Лука.
— Он не назвался, — бормочет Матфей. — Ума не приложу.
Не приложит ума. А-а-а!
А-а-а, тем лучше!
Смелее, Ричард, вперед!
Я стараюсь расправить занемевшие конечности. Неуклюже ковыляю к святой братии. Нарочито — о! — медленно.
— Это был я.
Марк только что меня заметил.
— Так сказать, ты? Ричард?
Матфей возмущен. (Ну-ну.)
— Как ты посмел?
Лука ощупывает лицо — ищет сбритую бородку.
— На этот раз мы посадим тебя на цепь, это уж точно.
О! У!
Я подготовил (отрепетировал) убийственную речь, которую сразу и начинаю:
— Дорогие кардиналы, вашим грязным махинациям пришел конец. Если вы вздумаете сопротивляться (упираться), ууу, учтите, что на моей стороне трудящиеся из Европы, готовые восстать. Европейцы прекрасно знают, как это делается. В их истории были революции, решающие для человечества, революции, перед которыми бессилен даже большой взрыв.
Кардиналы слушают.
О, очень внимательно. Окаменев. (От удивления?)
— Не хватает кардинала Иоанна. Не будем пока что отвлекать главного теолога от его ученых занятий. Марк, кардинал Бейкерсфилдский, начнем с тебя — как с государственного секретаря. В твоем мусоре — да, в твоем мусоре — я нашел улики и обвиняю тебя в том, что ты заключил сделку с владельцем компании готового платья мистером Блэком, которого ты поддерживаешь и с которым делишь прибыли.
Марк — вы знаете, как он ратует за рост потребления готового платья, — уже не пытается меня разглядеть.
— Матфей, кардинал Далласский, защитник культа и посему — у! — несмотря на слабость, которую я (лично) к тебе питаю, редчайшая сволочь! На основании собранных мною улик я обвиняю тебя в том, что ты являешься компаньоном мистера Реда, монополизировавшего производство продовольственных товаров и бытовой (и-хи-хи) химии, и вкупе с ним присваиваешь незаконные барыши.
Матфей, ей-ей, словно повис на своей сигаре.
— Что касается тебя. Лука, кардинал Ричмондский, великий инквизитор, я располагаю доказательствами твоего сговора с мистером Уайтом, бумажным фабрикантом, и ваших с ним сверхприбылей. Книги с чистыми страницами! Некрасиво!
Лука выслушал это, делая вид, будто разглядывает черный ободок ногтя на большом пальце.
С закрытыми глазами считаю до десяти.
Аут! (Нокаут.)
Я победил.
У, уложил их — окончательно и бесповоротно.
Срочно нужен танец. Гопля, эх! Гопля, ах!
Ну, кто первый?
— Аах!
Один есть.
— Аааах!
Это уже двое других.
— Ааааааааааааахахахахахахахахахахахахахахахахаха!
Смеются, что ли?
Смех (э-эх!) становится неудержимым, клокочущим, гомерическим.
Раблезианским.
Э-эх!
— Браво, браво.
О!
Папа.
Но ведь я только что собственными глазами видел, как он проглотил снотворное — целую горсть — и преспокойно закрыл (смежил) глаза.
Мой отец.
Кардиналы уходят, со смехом (ух!) хлопая друг друга по плечу.
Отец знаками приглашает меня сесть на трон. На свой трон. На свое место.
О! Повелевает.
Я повинуюсь. Присаживаюсь на трон. Бочком.
— Отец, ты все слышал?
— Браво, браво. Ммм.
— Может, хватит тебе корчить из себя шута и прикидываться, будто не умеешь говорить?
Э! Эдуард смотрит на меня, сощурив один глаз.
— Это ты шут. Вернее, безмозглый слизняк. И не называй меня отцом.
А-а-а!
Я огрызаюсь. О-о-о!
— Почему кардиналы смеялись? Со мной шутки плохи.
Разве нет? А?
Он добродушно улыбается.
— Ты дурачок, Ричард. Жалкий, безмозглый слизняк. Скажи, ты когда-нибудь видел господ, которых оговорил? Реда, Уайта, Блэка?
Как же!
— Их нельзя увидеть. Они сидят в своих кабинетах на последних этажах (уф!) фирменных небоскребов.
— Ты был у них в офисах?
Ах ты!
— Нет.
— А ты сходи, — у, усмехается он. — Ты найдешь их пустыми. Пустые столы и кресла, безмолвные телефоны.
— Как так?
— Мистеров Уайта, Блэка и Реда, владеющих крупнейшими предприятиями нашей Страны, не существует. Вернее, больше не существует. Остались только их имена. У нас есть промышленность, но нет промышленников. Капитализм без капиталистов.
А? О!
— Когда вы их устранили?
— Они сами убыли. Давным-давно. Решили, что им здесь невыгодно, вот и все. Не знаю толком, куда они делись, не интересовался. Кажется, у них было намерение развернуться в какой-нибудь отсталой южной стране, где никогда не слышали о финансовом капитале, акциях, дивидендах.
Вот тебе раз!
— Не понимаю.
— Потому что дурак.
— Но ведь у нас самые высокие в мире прибыли, самая большая отдача от капиталовложений в промышленность. Наша экономика, не в пример прочим, не знает спадов и кризисов.
Вот.
Он медленно качает седой головой.
— Ну не дурак ли ты? Не безмозглый слизняк? Ты ведешь себя так же глупо, как твой брат Георг. Высосал из пальца лжеулики, построил на них обвинения, а они бац! — и рассыпались. Несерьезно. Хуже не придумаешь. Особенно если речь идет о бизнесе или о политике. Я пытался тебя направить, делал что мог, но ты ничего не понял.
Ах! («Наверно, я не должна этого говорить, ведь я мать, но у бедного Ричарда головка не варит».)
— Отец!
Ух!
Он жестом просит не перебивать его.
— Твой Ричард, Ричард, которого ты взял за образец и которому стараешься подражать, был гениальный интриган. Он строил свои козни продуманно, он знал, кому нанести удар и когда. — Показывает на спинку трона. — Дело в том, что за спиной у Ричарда, направляя его руку, стоял Шекспир. У тебя за спиной нет никого. Никто не направляет твою руку, и ты наносишь удары наугад, вслепую, как дурак, как последний дурак. Хочешь сесть на мое место? Тебе удобно на троне? Но уж ты-то и подавно не найдешь то, что тщетно искал я. Смысл, оправдывающий все это. — Безнадежно обводит зал рукой. Ой! — Добиваясь папского престола, я не деликатничал. Я не задумываясь убирал всех, кто мог мне помешать, перебежать дорогу. Только, в отличие от тебя, я делал это с умом. Я говорил себе: достигнув власти, верховной власти, я возвышусь над всеми, смогу делать, что мне заблагорассудится, получу все, чего бы ни захотел.
— Так ведь и вышло, разве нет?
Прежде чем продолжить, он окидывает взглядом горы мусора.
Переливающиеся мрачным блеском.
— Да, мы хозяева всего — я и мои кардиналы. Но что толку? Зачем нам богатство, где и на что его тратить, когда мы — хозяева мира? С тех пор как нами упразднены банки (а сделать это пришлось потому, что сбережения — первейший враг нашей религии), ушли в прошлое барыши, прибыли. Ты знаешь, все мы живем одинаково, люди довольны — это демократично. Любой доход должен быть вновь инвестирован, все поглощается непрерывным циклом «производство — потребление — помойка», неумолимой троицей, не допускающей пауз, — в противном случае машина остановится. А стоит ей замедлить ход, как построенное нами общественное здание пойдет трещинами, грозя обрушиться. Тем временем количество мусора растет, его скопление занимает все новые пространства, заполняет низины, выравнивая земную поверхность.
О! Он весь трясется, стараясь сдержать рвущийся наружу смех.
— Знаешь, какой мне рисуется Земля через тысячу лет, когда исчезнут последние признаки жизни, когда наконец этот народ, это олицетворение прогресса, эта раковая опухоль, пожравшая человечество, канет в небытие? Пришельцы из космоса найдут нашу планету полностью покрытой мусором. Единственным звуком, который они услышат, будет бряканье консервных банок, перекатываемых ветром. Тилим-тим-тим.
Он сверяется с воображаемыми (и-и-и!) часами.
— Верно, верно, уже поздно. Ничто меня больше не удерживает. Если тебе выгодно, можешь говорить, что это ты меня убрал. Прощай, безмозглый слизняк!
— Подожди, отец!
О-о-о!
Он зарывается в мусор и (и-и-и!) исчезает навсегда.
