Александр Соловьёв - Хомотрофы
Случайность, в результате которой я выжил, стала поводом для того, чтобы записать меня в ранг главного, единственного, сверхмощного врага. Мое предназначение – нарушить ход истории, помешать правильному ее развитию. Я вспомнил, с каким ужасом утром на меня смотрел Бирюкинг и понял, что за эмоция отразилась на лице Гавинского.
– Я предлагаю тебе сотрудничество, – сказала Елена.
Так я и думал!
Если бы я действительно был тем, за кого меня принимают, то, вне всякого сомнения, знал бы все, что она мне сейчас рассказала. Ее мнимая откровенность не выходила за пределы того, что мне должно быть известно, как диверсанту от одной из вражеских группировок. Елена знала, что не сообщает мне ничего нового.
Она отказалась от идеи задавать лишние вопросы. Всего лишь психологический ход. Рано или поздно она надеется вызвать меня на откровенность. Какие силы я могу представлять по ее мнению? Союз либералов? Партию социалистов? Общество церковников?
– При всем моем уважении к Артуру, он не сможет тебя победить. Так или иначе, его участь предрешена. Он давно себя исчерпал. На смену ему придешь ты. Остается только надеяться на твое благоразумие. Поверить в то, что ты убьешь новорожденное существо, младенца, еще не сумевшего себя осознать, я не могу. Пока что Улитка живет страхом. Это нормальное явление для любого существа, только что вынырнувшего в мир из небытия. Это своего рода сенсорная система, в которой информация поступает к мозгу, перерабатывается и возвращается обратно. Она еще не развита. Мы наблюдаем только первые робкие шаги Улитки. Сейчас она легко уязвима, но, тем не менее, уже способна на ответную реакцию в случае воздействия извне. Эта реакция непредсказуема. Представь, чего можно ожидать от существа, обладающего коллективным разумом и телом, состоящим из пяти тысяч индивидуумов, в случае попытки повредить его мозг!
Я не курю, но мне захотелось сигарету.
Сейчас важно не упасть лицом в грязь. Я не должен выглядеть так, будто меня застали врасплох в моем невежестве.
Елена не смотрела на меня. Говоря, она разглядывала свою фотографию.
– Убив Артура и уничтожив генератор, ты поймешь, что совершил ошибку, – продолжала она. – Чтобы стать мозгом Улитки, нужен опыт, у тебя его еще нет. В чем-то ты сильнее нас, но для Улитки ты чужой, как опухоль. Нужно время, чтоб ее иммунная система привыкла к тебе. Ведь не сразу ты сможешь ее… полюбить.
На глазах Елены выступили слезы.
Я взял у нее из рук фотографию. На портрете Елена была вполоборота, уголки губ чуть приподняты, взгляд рассеян – маска Будды.
Она хранит как самую дорогую реликвию портрет Присмотрова. И теперь хочет, чтобы я, словно талисман, берег ее фотографию.
– Артуру пора уйти, – сказала она. – Если бы мы вовремя его поменяли, ты бы не пришел. Но ты здесь. Это значит, что Улитка в опасности, либо…
Елена схватила меня обеими руками за лицо и приблизилась ко мне. В глазах была мольба.
– Помоги мне! – зашептала она. – Мы многое сделаем вдвоем. Ты будешь со мной на вершине власти. Мы вместе изменим структуру. Ты сможешь поменять свои взгляды, посмотреть на корпорацию по-новому. В наших с тобой руках будущее человечества, Сережа!
– Остановись!
Ее глаза тотчас высохли.
– Думаешь, трудно тебя уничтожить физически? Улитка готова к длительной войне.
Елена попыталась вырвать у меня из рук свою фотографию, но я не дал.
– Нет. Ты не поняла. Мне нужно время, чтобы принять решение.
Она успокоилась.
Я посмотрел на часы. Половина первого ночи. Я бережно убрал с себя руки Елены, поцеловал ее и поднялся с кровати. Поднял с пола одежду, стал одеваться.
Елена легла на бок, закрыв лицо рукой. Я оделся и подошел к ней, чтобы попрощаться. Она лежала неподвижно. Я подумал, что она спит. Наклонился к ней, поцеловал ее волосы. Когда выходил из комнаты, Елена сказала:
– Тебя можно убить, но я этого не хочу.Я шел по темной улице. Было тепло. В ночной тишине перекликались цикады. Ничто сейчас не представляло для меня угрозы. Менги – мои друзья и соратники.
Заводские вряд ли повторят эксперимент с двойным веянием. Сейчас это было просто бессмысленно. Вероятнее всего неудачный побег-самоубийство доказал мою ординарность и тактика была пересмотрена; меня решили сломать окончательно, стукнув второй дозой. Когда же на следующее утро я в полном здравии появился на работе, мои конвульсии на мосту были приняты за розыгрыш.
Теперь я для них сверхчеловек, обладающий удивительной защитой от веяния. Каким же еще набором качеств я должен располагать? Умением читать мысли? Видеть сквозь стены? Испепелять взглядом?
Я шел, изредка поглядывая на звезды, и размышлял.
И вот, что я подумал: стоит поговорить с предсказателем Шпачковым.16
На следующий день, когда я относил бумаги Куксину, ко мне подошел Жора и взволнованно сказал:
– Надо встретиться.
– Где?
– Хочу пригласить тебя домой в субботу, завтра то есть, часов в одиннадцать. Как на это смотришь?
Я кивнул.
Цуман протянул мне сложенный листок с адресом, и мы заговорщически перемигнулись. Похоже, он уже виделся с менгами. Илья должен был лично переговорить с ним. Я похлопал Жору по плечу. Нам предстояло работать в одной команде.
Бирюкинг по-прежнему странно на меня косился. Он был недоволен положением. Деловод, к которой он периодически присасывался, закатив глаза так, что были видны только белки, не могла в полной мере утолить его жажду. У нее были совершенно пустые глаза. В них отсутствовала даже затравленность, которая так сильно отличала обычных работников от администрации. Словно паранджу носила деловод рабскую покорность, потому что тупое безразличие могло бы показаться вызывающим, как отголосок не вытравленной индивидуальности.
О чем он, закон Ширмана?
Где-то я читал об одной закономерности. Стремление унизить более слабого – естественная реакция человека, которым тоже кто-то управляет.
Как просто!
Думаю, когда мелкое заводское начальство вроде Бирюкинга предстает перед вышестоящими руководителями, оно становится таким же безвольным и загнанным, как подчиненные ему клерки.
Может, небольшие начальники выполняют функцию пищеварительных трубок, чтобы предоставить высшему руководству материю страха в более чистом виде?
Бирюкинг даже не пытался делать со мной то, что с деловодом. Хотя, скорее всего, это давно уже было его заветным желанием. Неужели на меня опять наложили карантин? Или дело в моем растущем авторитете избавителя? Впрочем, я тоже не старался нарываться. Делал все, что мне велели: клеил конверты, разносил почту, сортировал документы.
Вета до сих пор сидела в директорской приемной. Недавно я узнал, что дверь в кабинет директора никогда не открывается. Что там за ней? – никому не известно. Может быть, дверь всего лишь имитация?
Хоть Вета долгое время была секретарем директора и находилась под непосредственным руководством, с Присмотровым она никогда лично не встречалась. Еще одна странность в копилку сюрреалистичного человека с портрета. Вета получала от него задания письменно или по телефону. Однако многие директорские распоряжения проходили мимо нее. Нередко Присмотров действовал через своих заместителей.
Мне все эти сведения говорили вот о чем: директор человек скрытный, погруженный в себя и недоверчивый.
– Вы придете к нам завтра? – спросила Вета, когда я принес ей отчеты, собранные со всех отделов аппарата. – Я переехала к Жоржу после того случая, когда на меня напали. У них большая семья. Но зато место, где они живут, самое безопасное в городе. Приходите, пожалуйста. У Жоржа сестра. Мы вас познакомим.
Вета говорила оживленно и даже улыбалась, но глаза у нее оставались печальными.
Я взял ее за руку.
– Как ты поживаешь, Вета? – мне хотелось сказать что-нибудь теплое.
– Думаю, с новым секретарем уже все решилось, – она выдернула руку и стала ее нервно растирать. – Мне осталось доработать считанные дни. Потом меня вышвырнут. Я буду жить у Жоржа. В дома они не заходят.
– Да, – кивнул я, – в дома не заходят.
Я оставил ее в подавленном состоянии, как ни странно, чувствуя вину за происходящее.
Бродя целый день из кабинета в кабинет, я замотался и стал подозревать, что мне умышленно дают так много работы, чтобы утомить и ослабить.
За последние два дня, как нарочно, на заводе резко увеличился документооборот.
С другой стороны, меня злило, что люди, работающие в отделах и конторах цехов, куда также приходилось наведываться, воспринимают меня слишком уж просто. Так, будто я для них не больше, чем курьер.
Почему они меня словно не замечают, не заговаривают, не пытаются подружиться, попросту не посылают подбадривающих взглядов? Ведь всем давно уже известно: курьер № 4327 пришел, чтобы изменить их жизнь к лучшему. Только вот вопрос: многие ли этого хотят? Если о свободе мечтают не более одного процента людей, не проще ли эту часть уничтожить, опустошив их души и съев их мясо?
