Владимир Орлов - Шеврикука, или Любовь к привидению
13
Было пасмурно и сыро, когда Шеврикука выбрался во двор. Шел, подставив лицо дождю. Смутным видением надвинулись на него Ягупкин и Колюня-Убогий.
– Сколько теперь времени? – спросил Шеврикука.
– Одиннадцать, одиннадцать, – ответил Колюня-Убогий. – Пятница.
– Сколько? – не поверил Шеврикука. – Одиннадцать пятницы? Уже?
– Во-о! – обрадовался Ягупкин. – Откуда ты выполз такой смурной? Тебя шатает! Смотри у меня! Будешь баловать, пропадешь, как этот старичок!
– Какой старичок? – спросил Шеврикука.
– Старичок, старичок, старичок, – запел Колюня-Убогий и, похоже, был готов пуститься в пляс. – Пропал старичок!
– Да не вой ты! Какой старичок пропал? – обратился Шеврикука к Ягупкину.
Был Ягупкин опять на двух ногах, но очень утертый кулаками. Возможно, и твердостями обуви.
– Не пропал он, твой старичок, – сказал Ягупкин. – А сгинул. Сгиб.
– Тебя зонтами били? – спросил Шеврикука.
– Какими зонтами! Дикари! Людоеды! Книгами! Английской живописью из Эрмитажа! У них там, понял, стоял лоток. Он у них недолго постоит!
– Постоит, постоит, постоит! – заплясал Колюня-Убогий.
– Ну ладно, – сказал Шеврикука. – Какой старичок-то? И почему – мой?
– Старичок, старичок, старичок! – Колюня-Убогий пошел вприсядку и будто бы держал в руке платок. – Петр Арсеньевич, старичок, как и ты, изнуренный.
– Ихним лотком – им по башкам! – сказал Ягупкин. – А один еще на валторне играл. И валторну! А старичок Петр Арсеньевич именно не пропал, а сгиб.
– Но он не мог погибнуть, – сказал Шеврикука.
– Мог, не мог! – поморщился Ягупкин. – Тебе говорят, значит – сгинул. Иди посмотри. Там взрыв и пожар. Может, эти отродья с Башни.
– Он им мешал? – спросил Шеврикука.
– Нет, ну ты точно изнуренный, – сказал Ягупкин. – И тебя шатает. Ты до Кондратюка не дойдешь.
– Дойду, – сказал Шеврикука.
И пошел.
А Ягупкин и Колюня-Убогий решили его сопровождать.
Жизнь дома на Кондратюка, где обитал Петр Арсеньевич, и верно, была нарушена. Людей одного из подъездов определенно выселили. Рамы раскуроченные увидел Шеврикука, черные следы пожара. Сам учинить такое Петр Арсеньевич не мог. Погибать он не собирался. Еще совсем недавно он опасался сокращений и перетрясок и, надо полагать, не допустил бы и безобразий жильцов. Стало быть, могла проявить себя посторонняя сила. Впрочем, соображал сейчас Шеврикука плохо и пребывал в растерянности.
– Во! – указывал на разрушения Ягупкин. – И этих с лотком и валторной надо бы так!
– Когда был взрыв и пожар? – спросил Шеврикука.
– Три дня назад. Вот только ураган отпустило. И циклон. И бабахнуло.
– И жертвы?
– Двоих увезли в каретах. А может, и больше.
– А с чего вы взяли про старичка-то?
– Старичка, старичка, старичка! – заплясал Колюня-Убогий. – Взяли, взяли, взяли!
– А потому что в этот дом уже намечают нового! – хмыкнул Ягупкин.
– Но, может, Петра… этого Арсеньевича… – осторожно предположил Шеврикука, – куда перевели…
– Перевели! Пойди проспись! Петр Арсеньевич – тю-тю!
Ничтожный Ягупкин грубил, а у Шеврикуки не было сил поставить оболтуса на место. «Что их слушать?» – подумал Шеврикука.
– Пойду и просплюсь, – согласился Шеврикука. – Я – больной, на больничном. Болею болезнью.
«Расследование и дознание!» – указал себе Шеврикука по дороге домой. Но прежде следовало отлежаться в малахитовой вазе жильцов Уткиных, прийти в себя, поверить в возможность исчезновения или погибели Петра Арсеньевича и все благоразумно обдумать. В малахитовой вазе Шеврикука и залег.
«Начинать надо с Тродескантова! Именно с него! С Тродескантова!» Мало ли что могли вбить себе в голову Ягупкин и Колюня-Убогий и мало ли чему в волнении мог поверить он, Шеврикука. А Тродескантову он имел повод задать вопросы. Домовой Тродескантов по жребию был распорядителем последних деловых посиделок, и он, пусть и деликатно, не допустил Шеврикуку в залу заседания. Шеврикука мог теперь, проявив себя скандалистом, потребовать сведений, где же этот старичок, Петр Арсеньевич, выдвиженец, его заменивший? Есть он или его нет? Пусто ли его место? И если пусто, не состоится ли возвращение его, Шеврикуки, в действительные члены посиделок? Хотя сам он хлопотать о возвращении не намерен. Только в случае извинений перед ним – он посмотрит. Не сразу, а лишь ощутив возобновление сил, Шеврикука отправился искать Тродескантова. Говорил шумно, именно скандалил. Никакие тайны домовых Тродескантов разглашать не имел права, и давать справки его никто не уполномачивал. Но напор Шеврикуки привел стеснительного Тродескантова в волнение. «Ничего я про Петра Арсеньевича не знаю, – суетился Тродескантов. – Его уже нет в ведомости». «Нет, его точно вычеркнули? – кричал Шеврикука. – Или это слухи?» – «Ну, вычеркнули, вычеркнули…» – «Но вы видели, что его вычеркнули? Или знаете с чужих слов?» – «Ну видел, видел, – растерянно повторял Тродескантов. – И сняли с довольствия…» Ах, распалялся Шеврикука, если этот Петр Арсеньевич таков, что его соизволили вычеркнуть, то как же посмели им заменить его, Шеврикуку, на посиделках! «Я тут ни при чем…» – ныл Тродескантов и отступал от Шеврикуки. «А кто же при чем?!» И далее. И далее. Громкие слова униженного и оскорбленного. На полчаса.
Но главное Шеврикука узнал.
Раз вычеркнули и сняли с довольствия, Петр Арсеньевич и впрямь исчез. И скорее всего, безвозвратно. Мог попасть и в секретные узники. Но вряд ли. Не той степени была личность. Сам истребить себя Петр Арсеньевич не имел возможности. Если бы и имел, то зачем понадобилось бы ему сгинуть? Причин Шеврикука не находил. Стало быть, с ним сотворили. Кто? Можно было строить догадки. Сотворили свои или чужие. Правда, кого считать своими и кого чужими… Но почему? Или зачем? Решение судьбы Петра Арсеньевича было явно внезапным. Возможно, неожиданным и для исполнителей. Не из-за его же, Шеврикуки, бумажных листочков с рисунками и оттисками! Но тогда бы дотянулись до самого Шеврикуки. Или до Гликерии. Нет, рисунки вряд ли принимались во внимание.
Но было отчего обеспокоиться Шеврикуке.
И выходило, что он жалел Петра Арсеньевича.
Шеврикука вспоминал: с кем был в приятельстве Петр Арсеньевич или хотя бы с кем поддерживал отношения? Сведения об этом были у него туманные. Петр Арсеньевич говорил о своем одиночестве и об отсутствии собеседников. Но не всегда же он был одинок. Кто-то наверняка знал и про обстоятельства его останкинской жизни. Это предстояло выяснить.
Нетерпение гнало Шеврикуку к пятиэтажному дому Петра Арсеньевича. И все же Шеврикука посчитал, что визит следует отложить до полуночи. Да, новый домовой, как выяснилось из оправданий стеснительного Тродескантова, туда еще не перебрался, хозяйство не принял, но мало ли что? Вряд ли дом оставили без присмотра. И возможно, присмотр этот поручили цепкому глазу. Не исключено, что и не одному. Ну ладно, пообещал Шеврикука, как-нибудь сообразим…
Но назначением полуночи Шеврикука скорее стремился утихомирить себя и действовать хладнокровнее. Что день, что ночь – условия визита оставались одинаковыми. И наверное, Шеврикуке предстояло превратиться в летучее насекомое – в комара или в дрозофилу. Либо стать пробивным тараканом, какому доступны все ходы коммунального строения. Не скажу, что это было приятно Шеврикуке, но, пожалуй, мелкое существо могло проворнее отыскать тайники Петра Арсеньевича. А они, полагал Шеврикука, были. Если их, конечно, уже не опустошили. Или не спалили в минуты пожара.
Дом Петра Арсеньевича был хрущевских времен, без лифтов, квартиросъемщиков в нем проживало меньше, чем в двух подъездах Шеврикуки. Причины взрыва и пожара, разведал Шеврикука вечером, были самые обыкновенные. Утечка газа, повреждение проводки, пьяный курильщик в постели. Создать их не стоило трудов. Причем не постеснялись учинить беды людям, значит, сила действовала – бесцеремонная. Вряд ли Петр Арсеньевич, каким его Шеврикука знал, не следил за газом и электричеством.
В сумерках Шеврикуке показалось, будто за ним наблюдают. Будто рожа наглеца Продольного мелькала в кустах бересклета. Будто шуршание чье-то следовало за ним. В тронутом взрывом подъезде было сыро и пахло горелым деревом. На трех этажах жильцов оставили, на четвертом и пятом квартиры освободили. Путешествия Шеврикуки мухой-дрозофилой были неспешно-осторожными и неожиданно утомили его. К открытиям они не привели, хотя и подтолкнули Шеврикуку к некоторым размышлениям. Но когда он летал в совмещенном уют-кабинете и был намерен спикировать под ванну, засыпанную кусками грязной штукатурки, он ощутил движение воздуха. Никаких ветров здесь быть не могло, но его, Шеврикуку, явно кто-то хотел сдуть или прибить к стене. А потом чья-то рука возникла, отдельная, сама по себе, смутно видимая, но чуть ли не с когтями. И рука эта стала ловить Шеврикуку. Дважды она взлетала, и пальцы ее сжимались, Шеврикука едва-едва успевал проскочить меж ними. И кто-то ухал в досаде. «Этак ведь раздавят! Или прихлопнут!» Шеврикука ринулся ввысь, к потолку, к вентиляционному отверстию, юркнул в него, а рука ударила по пластмассовой сетке, и стена треснула. Несся Шеврикука трубами, воздушными ходами, словно им выстрелили, вылетел в пространство ночи, лишь во дворе разрешил себе спуститься в зелень. «Каким тут комаром! Какой мухой! Истинно раздавят или прихлопнут!» И вырос в прежнего Шеврикуку.
