Джон Бересфорд - Только женщины
Вам пора спать.
- Это самый замечательный вечер в моей жизни, - говорила себе Бланш, молча идя к дому. И, даже улегшись в постель, не сразу могла уснуть. Прислушиваясь к ровному дыханию спящих матери и Милли, она думала о том, что все изменилось, а, между тем, люди все остались те же, и даже - странное дело - индивидуальности как будто еще резче обозначились. Может быть, это оттого, что все стали более естественными, перестали стесняться…
Засыпая, она решила подражать тете Мэй.
ОТ СЕДБЕРИ ДО ВАЙКОМБА
На другое утро, чуть свет, Алли постучалась к Гослингам, но ей откликнулась только Бланш, хоть и уснувшая на два часа позже матери и сестры. Она проснулась с чувством, что ей предстоит какое-то важное и приятное дело.
Не легко было поднять Милли. Она только сонным голосом говорила «Хорошо. Сейчас встану» и, как сурок, прятала голову под одеяло.
- Ах, да вставай же ты! - рассердилась, наконец, Бланш.
- В чем дело? - жалобно откликнулась Милли, силясь удержать одеяло, которое тянула с нее сестра.
- В том, что пора вставать, ленивица.
- Я же сказала, что сейчас встану.
- Ну, так и вставай.
- Через минуту.
- Нет, сейчас.
Наконец, Бланш удалось завладеть одеялом. Милли села в постели, мутными глазами озираясь кругом и не соображая, где она. Такие сцены по утрам часто разыгрывались на Вистерия-Гров, и на минуту ей показалось, что она снова дома. И, когда сознание вернулось к ней, она чуть не заплакала. Не менее трудно оказалось разбудить миссис Гослинг. Она прежде всего спросила: - Который час?
- Не знаю.
- Я уверена, что нет еще семи. - По мерке - Вистерия-Гров это была еще ночь.
И она откинулась назад, на подушки, между тем, как Милли, спустив одну ногу с кровати, силилась притянуть к себе сорванное Бланш одеяло:
- Ну нет, уж это дудки! - воскликнула Бланш, угадывая намерение сестры. И отшвырнула одеяло в угол. А затем, потеряв терпение, принялась трясти за плечи мать. - О, Господи! Ну и возни же у меня будет с вами обеими!
Только к восьми они двинулись в путь. Тетя Мэй щедро наделила их яйцами и овощами и даже бросила работу, чтобы проводить их и указать им путь.
- Идите все прямо и как можно дальше, - были ее напутственные слова.
Миссис Поллард они так и не видали больше. Она была еще в постели.
Несмотря на ясное, безоблачное утро, предвещавшее хороший день, все три путницы были унылы. Всем им, даже и Бланш, до тошноты противно было опять брести по пыльному шоссе, толкая перед собой эту несносную тяжелую тележку, источник всех их неудобств и огорчений. По ней сразу видно было, как скудно и убого все их достояние, а, между тем, тащить ее было порой невыносимо тяжело. После краткого возврата к удобной и оседлой жизни и естественной пище, блуждание по чужим местам, не знакомым и негостеприимным, казалось еще более безнадежным. Если б еще не эта тележка с пожитками, они могли бы тешить себя мыслью, что ушли ненадолго из дому и вернутся туда. Но тележка была как бы клеймом скитальчества.
Миссис Гослинг разливалась в жалобах на безнадежность их затеи и говорила, что тетя Мэй поступила с ними совершенно бессердечно.
- Выгнать на большую дорогу женщину моего возраста! Могла бы она продержать нас у себя - ну хоть два-три дня. Ведь мы же не нищие. Мы заплатили бы за все: и за ночлег, и за еду.
Она и предлагала плату, но тетя Мэй отказалась наотрез без объяснений. Она видела, что с миссис Гослинг не стоит тратить даром слов.
Милли соглашалась с матерью. Бланш не возражала и думала свое, силясь выработать сколько-нибудь последовательный план.
Подвигались вперед они, конечно, медленно, не быстрее двух миль в час. Соединенная тяжесть тележки и миссис Гослинг была слишком велика, а Девушки скоро убедились, что почти все равно, сидит ли мать их на тележке, или наваливается на нее всей тяжестью сзади. На пути попадались только разоренные виллы с выбитыми дверьми и разбитыми окнами; они, очевидно, шли по следам одного из флангов армии переселенцев, хлынувшей потоком из Лондона.
Только близ Пиннера эти признаки опустошения не так били в глаза. Здесь, местами, они видели женщин, работавших в ноле, или детей, которые, при виде их, спешили укрыться за изгородью, очевидно, напуганные опытом двух последних месяцев. На пригородных дачах, где прежде жили зажиточные городские обыватели, заметны были попытки привести в порядок разоренные огороды.
Гослинги дошли до того пункта, где волна эмиграции разбилась на отдельные маленькие ручейки. Судя по всему, что они видели во время пути, можно было думать, что значительное число женщин и детей - не менее одной пятой, умерло от голода и истощения, не добравшись до пристанища. Многие отстали по пути, найдя себе занятие и, хотя временный прокорм, остальные пошли дальше. Решающим фактором везде была наличность пищевых ресурсов. В близком будущем рабочие руки понадобятся всюду, и здесь, возле Пиннера, свободной земли было сколько угодно, - больше, чем работниц, - но вспаханных и засеянных полей не много, и в этом году трудно было ждать обильной жатвы.
Все это смутно сознавала Бланш. Памятуя совет тетя Мэй не закрывать глаз на окружающее, она зорко вглядывалась в эти поросшие травой поля и редкие признаки человеческой жизни и деятельности, и не черпала в этом больших надежд.
Наоборот, старуха Гослинг, обрадовавшись, что они опять попали в знакомую, цивилизованную обстановку, настаивала на том, чтоб остановиться «в какой-нибудь гостинице» и «осмотреться», прежде чем идти дальше. И Милли была на ее стороне. Но Бланш упрямо качала головой. - «Да вы оглянитесь вокруг себя. Чем же тут кормиться-то? Идемте дальше». Когда же мать продолжала настаивать, ссылаясь на свое знание света и людей, Бланш сказала: - Ну ладно. Идем в гостиницу. Сами увидите.
Гостиница была пуста. Весь запас провизии и напитков в ней давно иссяк, а дом без сада никого не привлекал, как обиталище. Дома в этой местности были дешевы, и все население Пиннера вместе с детьми, не превышало трехсот человек.
В соседнем саду они увидели работавшую над грядкой женщину, которая, быть может, с излишней грубостью, сказала им, чтоб они проваливали, что в деревне им остаться нельзя, так как здесь и своим-то еле-еле есть чем прокормиться. И буркнула себе под нос что-то о «глупости лондонцев». Это выражение Гослингам приходилось потом слышать часто. Призыв к состраданию остался без ответа. Миссис Гослинг убедилась, что она - только одна из многих тысяч, обращавшихся с тем же призывом, и так же бесплодно.
Солнце стояло уже высоко, когда они, миновав Пиннер, вышли на дорогу, ведущую в Норзвуд. Тут-то Бланш и предложила, чтобы мать все время ехала на тележке, кроме тех случаев, когда надо подниматься в гору. Поломавшись, старуха согласилась; из тележки выкинули часть захваченного скарба: табуреты и посуду, и маленькая процессия снова двинулась в путь, несколько ускоренным шагом.
Разочарование, испытанное в Пиннере, было для миссис Гослинг тяжким ударом. После этого она утратила всякий интерес к жизни и, сидя на тележке, все время думала о прошлом, о том, что она уже стара и не умеет приспособиться к новому, что будущее не сулит ей ничего Доброго и всякий смысл жизни для нее утрачен. Она чувствовала, что судьба жестоко обидела ее, но не умела даже назвать по имени эту судьбу… И от таких мыслей жизненные силы ее быстро убывали…
* * *
В Чильтерне картина сразу изменилась. Здесь, вместо опустошения, царило обилие, даже излишек. На полях колосились пышные хлеба, и ясно было, что через месяц спрос на рабочие руки будет почти равен предложению, так как работницы были все совсем неопытные, и для работы, которую в былое время, с помощью машины, исполнял один мужчина, теперь требовалось десять женщин. Но в конце июля множество еще не пристроившихся женщин, почти исключительно из Лондона, питались главным образом крапивой, травами и листьями, всякой зеленью, которую можно было сварить и съесть, с добавкой кусочков говядины и овощей, которые им удавалось выпросить или украсть. Эти эксперименты с зеленью нередко кончались отравлением, или заболеванием дизентерией, и от голода и болезней число беглянок быстро таяло. Тем не менее, жилищ еще хватало не на всех, а те, кому приходилось жить под открытым небом, в поле, или у дороги, были слишком ослаблены городской жизнью, чтобы безнаказанно спать на воздухе в холодные, сырые ночи. В этом районе большинство женщин были слабые, наименее приспособленные к перемене условий жизни. Они остались здесь, брошенные более сильными и выносливыми, которые пошли дальше, и погибали от голода и истощения.
Бланш, конечно, не в состоянии была осмыслить все эти результаты действия естественных сил, но ей было ясно, что оставаться здесь им нельзя. И тетя Мэй ведь говорила ей, чтобы они дошли, по меньшей мере, до Амерсгама. Но Милли так устала и у нее так разболелись ноги, что, после бесплодных поисков ночлега, они расположились биваком в полумиле от Рикмансворта, на опушке леса.
