Александр Чуманов - Ничто не ново - только мы.
А на что он, собственно, рассчитывал через полтыщи-то лет!
А все равно душа сопротивлялась, она не принимала действительность, она оказалась не приспособленной к таким прыжкам через пространство-время… Одиссей решил быть бесстрастным, собранным, произвести с честью посадку, а уж потом дать волю чувствам. Он не стал больше глядеть в телескоп, постарался настроиться на философский лад, чтобы любую действительность встретить достойно и красиво. Обязательно красиво, ведь в этот день парню, в аккурат, исполнилось двадцать шесть лет… Плюс, конечно, еще пятьсот…
И тем не менее, когда звездолет мягко опустился, когда исчезла перегрузка и навсегда умер атомный двигатель, все равно душа была готова к тому, что вот распахнется люк, встретит отважного звездолетчика родной космодром, забитый ликующим народом, с красных транспарантов будет кричать размноженное стократно имя, одно лишь имя: «Одиссей-эй-эй!».
Но глаза разыщут в толпе веснушчатое заплаканное лицо, обрамленное яркими волосами цвета свежей ржавчины, и подмигнут лицу. «Ну, вот, а ты боялась!»— будет читаться в этих глазах написанное особыми буквами.
А к тому, что ничего такого в принципе не может быть, душа не была готова.
38
Распахнулся люк. Одиссей подошел к отверстию. И увидел огромную поляну, кое-где подпорченную торчащими из земли валунами. Только на горизонте виднелась ровная гряда леса. Ландшафт подозрительно напоминал понтейский. Только радостных аборигенов что-то не было видать.
Одиссей глянул вниз. Нет, все-таки это был не Понтей. Внизу, под звездолетом, копошились знакомые механизмы. Они занимались ликвидацией последствий атомного пожара. Сразу бросилось в глаза, что машины едва шевелятся, причем, от них то и дело отваливаются всякие железки. Прямо на ходу.
Одиссей глянул по сторонам. Нет, все-таки это был не Понтей. На поляне торчало там и сям еще несколько десятков звездолетов. Некоторые уже вросли в землю, покосились, ржавчина сползла с них, словно чешуя, висела лохмотьями.
Но самое обидное — докладывать было абсолютно некому!
Одиссей глянул на анализатор воздуха, тот показал, что воздух на Земле за последние пятьсот лет значительно улучшился, хотя до понтейского еще не дотягивал.
Потом он выбросил из люка веревочную лестницу. Уже не было никаких сомнений, что трап не подадут и ковровую дорожку не постелят.
«Однако, где же люди?» — недоумевал Одиссей все более, и от этой мысли в нем возникало что-то похожее на сожаление об оставленном Понтее. Словно он мог его и не оставлять.
И вдруг далеко-далеко он увидел две человеческие фигурки посреди зеленого пространства. Два человека бежали встречать его, они торопились, падали, помогали друг дружке. И душа Одиссея, забыв про все на свете, рванулась навстречу им.
Ну, а если рванулась душа, то что оставалось делать телу?! Оно кубарем скатилось по веревочной лестнице вниз и кинулось что было духу по траве-мураве. По любимой, родной планете. По Земле, Земельке, Земелюшке…
Не добежав пятидесяти метров друг до друга, люди вдруг резко остановились. Одиссей смотрел на встречавших с недоумением, они на него — с радостью, со счастьем в глазах, но и с тревогой. Хотя они-то знали все, знали, что никаких изменений во время пути с космическим странником произойти не может.
Одиссей глядел на стариков, на странных стариков, лица которых были неестественно похожими и необъяснимо знакомыми, но никак не мог вспомнить, где и когда видел их раньше. Очень мучительное ощущение. И куда-то ушли силы: ноги налились тяжестью, словно биоприставка чего-то не доделала с ними. Хотя этого и не могло быть.
И одеты старики были довольно странно: один имел деловой костюм начала двадцать первого века, серую пиджачную пару, другой — что-то серебристое, в чем могли щеголять, по убеждению Одиссея, лишь персонажи научно-фантастических телепостановок.
«А может, это мираж? — подумалось пришельцу, — какой-нибудь наведенный мираж, голограмма, другая чертовщина?..»
Но тут старики снова сорвались с места, отдышались немного и — вперед, и уже через пару минут они тискали Одиссея в объятиях, тыкали его высохшими старческими кулачками, радовались от души, ликовали, можно сказать.
И Одиссей тоже стал ощущать в себе нарастающую радость, которая была необъяснимой, но приятной.
Так они долго радовались друг другу, не замечая времени, а потом успокоились. Больше встречать никто не явился, никаких официальных лиц дождаться не удалось, да им пока и не нужен был никто, столько накопилось нерассказанного друг другу.
И пошли Одиссеи в обнимку в сторону звездолета, странная это была троица, двое стариков и один молодой, молодой и сильный — посредине, старцы — по бокам. Кого же напоминали они, связью душ, со счастливыми улыбками на губах, с одною общею думой на лицах, на общем лице?..
Может быть отца, и сына, и святого духа напоминали они в своем фантастическом триединстве?!..
…Так Одиссеи поднялись все трое на корабль, с которым у каждого было связано что-то свое, сделали себе еды, квасоколы, на сей раз, кажется, без отклонений от генерального рецепта.
И сели разговаривать. Сперва Первый повторил свой рассказ о жизни на Земле для Третьего, но и Второй прослушал его с живым интересом. Помянули Пенелопу.
Потом Третий сделал сообщение об экспедиции на Понтей для Первого, но и Второй сообщение принял со вниманием.
Наконец, Второй поведал обоим сотоварищам о своих робинзонских буднях на Понтее, отчитался, на что истратил все разрывные заряды. Помянули обеих Пенелоп.
Таким образом их, в общем-то, заурядные одиссеи, наконец-то, слились в одну. Грандиозную и фантастическую. Осознав это, друзья еще выпили квасоколы.
Нет, отклонения от рецепта, пожалуй, все-таки были. Незначительные.
— Тебе больше нельзя, ты еще молодой, — сказал Первый Третьему наставительно.
— Да-да, — поддакнул Второй.
— Это я молодой!? — обиделся Третий, — да мне пятьсот двадцать шесть лет!
— Физи-зисески, я имел в виду, — стоял на своем Первый.
— Да-да, физически, — снова поддакнул Второй.
— Ну, ладно, молодой, так молодой. А тогда у меня и сил больше! — нашел другой подход к проблеме Третий. И он был в этом, безусловно, прав.
В общем, они не поссорились. Второй вспомнил вдруг про Колю-координатора, расчувствовался, прослезился. Старость, она и есть старость. Нервы слабые. Первый рассказал Третьему про Колю. Второй кое-что уточнил на ходу. Помянули Колю. А потом на всякий случай и неведомого Аркашку, имя которого почему-то значилось на символическом бетонном столбике.
А потом из-за далекого леса явился вечер, тень от звездолета протянулась в бесконечность. И всем захотелось спать. Легли прямо на пол, благо, он был теплым от двигателя и мог долго сохранять это тепло.
39
Утро, как и во все времена, оказалось мудренее вечера. За завтраком троица обсудила и приняла программу дальнейшей жизни.
— Мы, Одя, еще и сами не сориентировались, — опять взял на себя руководство Второй, — разбудили нас автоматы. Ничего не скажу, вовремя. Согласно табличке. Но пока мы в себя приходили, пока отогревались, времени уже порядочно прошло. Из морозильников вылезли, смотрим — служительницы нет, соседние ящики, в основном, пустые, все кругом обветшало, едва держится, кругом пыли на вершок, ржавчина, паутина.
Вышли на воздух — природа в ажуре. Стали искать людей — насилу нашли. Спросили, где взять гравилет? А они: «А что это такое, гравилет? Знать не знаем никакого гравилета! Долой прогресс!» И все такое. И говорят-то как! Сам услышишь. Ничего не поймешь, Звуки глотают, свист какой-то издают. Прислушались мы — а они между собой вообще на каком-то тарабарском наречии общаются. Можно лишь отдельные русские слова разобрать.
Мы туда, мы сюда — везде одно и тоже. Деградация явная. Тупость в глазах, самодовольство. Будто познали нечто такое, что нам ни за что не уразуметь. Будто им нас жалко. А все оборванные до крайности. Кое-кто уже в набедренных повязках. А кое-кто — и без.
Хотел я, по старой памяти, пространство искривить. А Дусю моего куда? Он-то ведь из двадцать первого, он-то искривлять не умеет, учиться надо. Впрочем, и у меня опыта — кот наплакал. Еще залетишь, куда Макар телят не гонял.
Вот и рванули мы пешком тебе навстречу. По компасу. В наши-то годы. Слава богу, успели хоть…
…С тех пор прошел год. Намеченную программу Одиссеи выполнили. Пришли к людям. А что делать? Не улетать же. Родина — есть родина. Хоть какая.
Построили огромный шалаш с узорчатыми стенами и потолком. Аборигены подсматривали за работой с интересом, многое перенимали. Но — избирательно. Кое от чего, наоборот, падали в обморок. Кое-что просто видеть не могли.
