Альфина - «Пёсий двор», собачий холод. Том I (СИ)
Перспектива предложить Сандрию острый самогон, иронически зовущийся твировым бальзамом, вызывала у Валова сомнения. Тем более в общежитии, в чужой комнате. Кто потом убирать будет? Кто поведёт Сандрия, человека приличного и потому прежде ничего крепче водки не употреблявшего, домой? А вести придётся — уж способность твирова бальзама исцелить человека от навыка прямохождения известна.
«Круг общения, — ответил на это Хикеракли и, протянувшись, постучал Валову по лбу. — Соображай».
— В самом деле, с Гришевичем и живу, — лучезарно улыбнулся За’Бэй. — Будто в этом что странное есть?
За’Бэй сидел с ногами на столе, вжавшемся в стену не самой просторной комнаты между кроватями. Господин За’Бэй — Феогнид Мимнерм Анакреонт Ксенокл Букоридза-бей, какой-то турко-грек, приехавший в Академию из Европ, — и был пресловутым «расширением круга общения». «Свойский, весёлый. Щедрый, что, сами понимаете-с, немаловажно, — доверительно поведал Хикеракли Валову накануне. — Но нашему брату он дорог не этим».
«А чем?» — подозрительно переспросил тогда Валов.
«А тем, с кем делит комнату, а также приятельствовать изволит. Как подружимся с ним — мигом приобретём, что называется, от некоторых типов иммунитет. Чую-чую».
«В человеческих, а тем более бесчеловечных отношениях свойство транзитивности не работает».
«У меня заработает», — отмахнулся Хикеракли и был таков.
Валов идти не собирался. Вся эта дурная манипуляция вызывала у него наихудшие предчувствия. Познакомиться поближе с шапочным приятелем Гришевича, чтобы тот только отвязался? Во-первых, неэтично. Во-вторых, не сработает.
«Это ты зря, Коля, — заметил ему позже Драмин привычно рассудительным тоном, — это Хикеракли верно мыслит. Тут не про отношения, тут про это… право гостя. Ну сам смотри. Вот когда твой отец меня к себе с улицы подобрал, ты боялся, например, что я что-нибудь украду и сгину?»
«Первое время», — честно, но сердито ответил Валов.
«А почему ничего не сделал?»
«Отцу виднее».
«Вот, — хикераклевским жестом воздел палец Драмин. — Когда в твой дом кого-то пускают, он становится гостем. Хочешь не хочешь, у него появляются права. Следовательно, если турок-грек нас к себе пригласит, Гришевичу ничего не останется, кроме как смириться».
Валов был более чем уверен, что Гришевич от подобных теоретизаций далёк, но Сандрия Придлева разочаровать не смог. Тот целый семестр решался дать себе отдыху. А отдых — законное человеческое право, не дело ему препоны чинить. Даже если решился он только в экзаменационную неделю. Даже если на бальзам. Вот Хикеракли пусть за ним и убирает, раз такой коварный.
Сандрий же продолжал расспрашивать За’Бэя — по-прежнему нервно, но с заметным любопытством.
— И господин Гришевич не досаждает? Ну, знаете, у него ж репутация.
— Да я сам-то в общежитии надолго не задерживаюсь, не так мы часто встречаемся, — засмеялся За’Бэй. — А на всё остальное есть вот это, — постучал по столешнице короткой округлой трубкой. — Заморские травы сборов особых, расслабляют. И потом, чего б ему мне досаждать? Он отличный парень, задорный.
Драмин заинтересованно протянулся к трубке, и только заметный пинок от Валова помешал ему быстренько её развинтить.
Если бы не явился один Хикеракли, они бы давно уже пили. Но бальзам и ликёры сиротливо стояли на столе, и притрагиваться к ним казалось нечестным: Скопцов тоже отсутствовал. А это было совсем не в его духе.
Валов досадливо поджал губы. Несмотря на расположение За’Бэя, довольство Драмина и прожорливое любопытство Сандрия, несмотря на беседу во вполне приятельственных тонах, он не мог отделаться от ощущения, что бездарно тратит время.
Небольшая комната умудрялась сочетать китчевые роскошества и своеобразный аскетизм. По полу был расстелен ковёр, по стенам — развешаны декоративные маски, кубки, бусы и тряпки, а из-за спины За'Бэя выглядывало невероятно глубокое и чистое зеркало в литой серебряной оправе. Но всё это было привозным, музейным, нежилым. Не комната, а кладовая для запасов. И, понял Валов с пущей досадой, она ничего не говорила ему о Гришевиче.
По его подсчётам, тот должен был за прошедший семестр собрать солидную сумму. На что же он её тратил?
— Это, mon ami, требует объяснений, — раздалось от дверей.
Валов успел взять себя в руки и не отреагировать так, будто его поймали на горячем. Драмин и Сандрий вздрогнули, даже За’Бэй изобразил некоторое удивление. На пороге с видом не вовремя вернувшегося супруга стоял Гришевич — как обычно, при своём тавре. Только место графа Метелина почему-то занимал сейчас Хикеракли.
Почему-то к Хикеракли Гришевич и обращался.
— Почто ты, друг Гныщевич, полагаешь, что объяснения причитается давать мне?
Вместо того чтобы недоумевать, какого, собственно, лешего Хикеракли якшается с Гришевичем и разговаривает с ним вполне по-дружески, Валов почему-то зацепился взглядом за тавра. Через всё своё непроницаемое лицо и смуглую кожу тот был невероятно бледен — если в данном случае вообще применим такой термин.
Драмин открыл было рот, но сказать ничего не успел.
— «Гныщевич»! — расхохотался За’Бэй. — Мне нравится!
Хикеракли низко поклонился.
— Эй, mon ami, — рявкнул на него Гришевич, — что-то ты, родной мой, недопонял.
— Брось ужимки пред тем, чьё интеллектуальное, как говорится, преимущество мы уже установили, то бишь предо мной, — картинно поморщился Хикеракли, захлопывая дверь. — Плеть, поворачивайся.
Тавр уставился на него со злым непониманием, потом перевёл вопросительный взгляд на Гришевича. Тот сложил руки на груди, нахмурился. Медленно обвёл собравшихся глазами.
— Господа, что-то случилось? — очень вежливо спросил Сандрий Придлев.
— Думаешь, умник, виновники о своих подвигах ещё не всем песнь пропели? Всем, не сомневайся, — не услышал его Хикеракли, по-прежнему упиваясь снисхождением в адрес Гришевича. — Сейчас я и тебе урок жизни преподам.
В дверном проёме, как в картинной раме, смотрелись они — оба люди, прямо скажем, роста невысокого — чрезвычайно забавно. Гришевич был даже ниже Хикеракли, хоть и компенсировал свои особенности каблуками да шляпой; зато сложения — совсем уж хрупкого, как ребёнок. И не поверишь, что такая злобная крыса.
Гришевич неохотно кивнул тавру. Тот молча повернулся лицом к стене.
На сей раз расхохотался Валов.
Ритуальная коса тавра была выкрашена в сочный бирюзовый цвет.
Как ни странно, Гришевич не шевельнулся — только улыбнулся очень нехорошо:
— Весело? Может, тебе pour rendre la vie plus de plaisir станцевать?
— Крашеная коса — это для тавра нехорошо, — рассудительно сообщил Драмин. — Это надо бы как-нибудь исправить.
— Улавливаешь на лету, — Хикеракли шагнул вперёд и широко махнул рукой, будто приглашая желающих отведать таврской косы. — Проблема, господа мои хорошие, такова. Вот тавр. Вот коса. Косе б природной быть, так сказать, естественной, а она нынче поголубела. И это, как че-рез-вы-чай-но точно отметил господин Драмин, нехорошо. И с этим надо что-то делать. Думаем, господа, думаем.
Гришевич что-то прошипел Хикеракли, но тот покосился на него с обычной наглой покровительственностью и только закатил глаза.
— Можно посмотреть? — спросил Драмин. — Я руками лучше думаю, — позволения, в отличие от тавра, он ждать не стал, подошёл к тому и спокойно начал перебирать волосы, как пару минут назад — трубку За’Бэя.
— Отрезать и дело с концом, — буркнул Валов. Замысел Хикеракли был ему вполне понятен: помоги врагу своему, дабы совесть не позволила ему далее оставаться врагом. По-прежнему неэтично. По-прежнему не сработает. Не говоря уж о том, что беда не стоила и выеденного яйца. Не говоря уж о том, что Валов всё не мог взять в толк, с чего это они дружно решили избрать путь всепрощения и сотрудничества. Сам он вовсе не испытывал желания помогать ни Гришевичу, ни его тавру.
— Ты совсем притупился? — грубо бросил Гришевич. — Знаешь, что для тавра отрезанная коса?
— Как не знать, когда они не забывают рассказать об этом всем и каждому. Чай не пальцы отрезать предлагаю, отрастёт обратно.
— Не отрастёт, imbécile, он не даст ей отрасти. Это бесчестие.
— Да? А если б у него лишай был или другая болезнь, и отрезать или сбрить было нужно по медицинским причинам, это тоже было бы бесчестие?
— Слушай, ты…
— Нет, это ты слушай, — неожиданно для самого себя вскочил Валов. — Я прекрасно осведомлён, что в разных культурах различаются и представления о рамках допустимого. И о чести, ха-ха. У меня, например, они совершенно не совпадают с твоими. Но надо ведь как-то свой моральный кодекс увязывать с рациональными представлениями о жизни? С научной картиной мира? А? Если б я ему косу предлагал отрезать, чтобы поглумиться, это было бы одно, это было бы бесчестие. А так, так бесчестие всё равно уже есть, а? И я предлагаю, если хочешь, медицинскую процедуру! Нет тут ничего шибко сложного для понимания!
