Кристофер Прист - Лотерея
— А ты думаешь, что не все?
— Наверняка. Ты слышал про Манкинову?
Йосеп Манкинова был когда-то премьер-министром Багонны, северной страны, принявшей статус неприсоединившейся. По причине своих стратегических преимуществ — запасов нефти и географического положения, позволявшего контролировать критически важные морские пути, — Багонна обладала политическим и экономическим влиянием, несопоставимым с ее более чем скромными размерами. Манкинова, политик крайне правого толка, управлял Багонной еще с довоенных времен, однако двадцать пять лет тому назад его вынудили подать в отставку на основании появившихся свидетельств, что он тайно купил себе курс атаназии. Неопровержимых доказательств так никто и никогда и не представил, Лотерея Коллаго все яростно отрицала, а двое журналистов, расследовавших ее деятельность, скончались при крайне загадочных обстоятельствах. Жизнь шла своим чередом, скандал понемногу затих, и о Манкинове все забыли. Однако совсем недавно, несколько месяцев тому назад, эта история получила неожиданное продолжение. В газетах появился ряд фотографий, на которых, если верить репортерам, был изображен Манкинова. Если дело обстояло действительно так, он ничуть не постарел за эти двадцать пять лет. Хотя Манкинове было уже восемьдесят с чем-то, выглядел он лет на пятьдесят.
— Слышал, — кивнул я. — Такие вещи вполне возможны, думать иначе было бы крайне наивно.
— Я отнюдь не наивна. Но количество людей, получающих курс атаназии, и вправду ограничено, и каждый победитель, отказывающийся от своего выигрыша, по сути помогает подобному жульничеству.
— Ты фактически исходишь из предположения, что я достоин вечной жизни, а кто-то там другой недостоин.
— Нет, все это решено за нас компьютером. Твой выигрыш случаен, потому-то ты и не должен от него отказываться.
Я бродил взглядом по орнаменту чуть не до дыр протертого половика; то, что сказала Сери, лишь усилило мои сомнения. Слов нет, меня привлекала перспектива долгой и здоровой жизни, и, чтобы отвергнуть ее, требовалась совершенно не свойственная мне твердость. Мне было далеко до Делонне с его высокими принципами и аскетической моралью. Если выбирать между жизнью и смертью, я был готов даже на жизнь в форме прозябания, как презрительно выразился Делонне. И в то же время меня не покидало ощущение, что что-то здесь сильно не так и лучше бы мне в эту историю не ввязываться.
А еще я думал о Сери. Пока что мы были случайными любовниками, людьми, что едва только встретились, как занялись любовью и намерены продолжить в том же духе, однако свободны от каких-либо эмоциональных обязательств друг перед другом. Было вполне возможно, что наши отношения сохранятся и разовьются, что со временем мы полюбим друг друга в полном смысле этого слова. Что случится, если я пройду недоступный для нее курс атаназии? Она, как и все, кто для меня дорог, будет неуклонно стареть, а я — нет. Мои друзья, мои родственники будут двигаться к неизбежному биологическому будущему, в то время как я застыну на месте, окаменею.
Сери встала с кровати, сняла юбку и наполнила раковину водой. Затем она наклонилась над раковиной и стала умываться, а я смотрел на изгиб ее спины, на стройное, гибкое тело.
— Ты глазеешь, — сказала Сери, взглянув на меня из-под плеча и сверкнув перевернутой улыбкой.
— А что, нельзя?
Но, в общем-то, я не столько глазел на нее, сколько думал, какое решение следует мне принять. Это было нечто вроде спора ума с сердцем. Дав полную волю инстинктам, я бы незамедлительно отправился на Коллаго, чтобы получить желанное бессмертие; прислушавшись к своим мыслям, я не стал бы этого делать.
Потом мы были в постели и занимались любовью, без той, что была прошлый раз, торопливой жадности, но зато куда более нежно, а еще позднее я лежал на скомканной простыне и смотрел в потолок, а Сери была тут же, у меня под мышкой, и ее рука лежала у меня на груди.
— Ну так как же все-таки, — спросила она, — едешь ты на Коллаго?
— Не знаю, еще не решил.
— Если ты поедешь, то и я тоже.
— Зачем?
— Я хочу быть с тобой. Я же говорила тебе, что все равно бросаю эту работу.
— В общем-то, идея мне нравится.
— Дело в том, что я хочу приложить все усилия…
— Чтобы я не пошел на попятную?
— Нет, чтобы потом с тобою было все в порядке. Не знаю, как тебе и объяснить… — Резко и неожиданно она приподнялась на локте и взглянула мне прямо в лицо. — Понимаешь, Питер, в этих процедурах есть нечто такое, что тревожит меня и даже пугает.
— Они опасны?
— Да нет, совсем не опасны, риск нулевой. Все дело в том, что происходит после. Я не должна бы тебе рассказывать.
— Однако расскажешь, — сказал я.
— Да. — Она клюнула меня губами в губы. — Когда ты поступишь в клинику, там будет несколько предварительных процедур. Во-первых, полное медицинское обследование, во-вторых, ты должен будешь заполнить вопросник, иначе тебя просто не возьмут. В конторе, между собой, мы называем этот вопросник самой длинной в мире анкетой. Ты должен будешь рассказать про себя все, что только возможно.
— Я должен буду написать автобиографию?
— В сущности, да.
— Так меня же об этом предупреждали, — сказал я. — Еще там, в Джетре. Правда, они не говорили ни про какой вопросник, а просто что нужно будет все подробно о себе написать.
— А зачем, это тебе там сказали?
— Нет. А я особо и не задумывался. Я же не знаю, какие там эти процедуры, ну нужна для них автобиография и нужна.
— Процедуры здесь совсем ни при чем, ответы на вопросник используют потом, при реабилитации. Чтобы сделать человека бессмертным, нужно полностью очистить его организм, с этого врачи и начнут. Они обновят твое тело, но при этом начисто сотрут все содержимое твоего мозга. Ты забудешь, кто ты такой и что ты такое.
Я молчал, глядя в ее встревоженные глаза.
— Этот вопросник станет основой твоей новой жизни, — продолжила Сери. — Ты станешь тем, что ты там напишешь. Страшновато, правда?
Я вспомнил Коланову виллу в окрестностях Джетры, долгие поиски истины и все многообразие приемов, последовательно применявшихся мною в этих поисках, ликующую уверенность, что путь к цели найден, и блаженное чувство обновления, испытанное мною, когда работа была закончена. В рукописи, лежавшей сейчас на полке гостиничного номера, содержалась вся моя жизнь — при том, конечно же, допущении, что слова содержат смысл. Я уже стал тем, что было мною написано, я определил себя написанным.
— Нет, — сказал я, — мне совсем не страшно.
— А вот мне страшно, потому-то я и хочу быть там рядом с тобой. Я не склонна доверять заявлениям врачей, что все их пациенты полностью восстанавливают свою индивидуальность.
Вместо ответа я крепко обнял Сери; после недолгого сопротивления она снова вытянулась рядом со мной.
— Мне еще надо подумать, — сказал я. — Но, скорее всего, я поеду на Коллаго и там уже все и решу.
Сери молчала.
— Мне нужно посмотреть, что там и как, — сказал я.
— А как насчет меня? — спросила Сери и прижалась щекой к моему боку. — Можно, я поеду с тобой?
— Да, конечно.
— И ты разговаривай со мной, Питер. Пока мы будем плыть, расскажи мне, кто ты такой. Мне очень хочется знать тебя.
Вскоре после этого мы как-то незаметно провалились в сон. Ночью мне приснилось, что я вишу на веревке под водопадом, вращаясь и дергаясь в неустанном течении струй. Мое тело и мой разум цепенели все больше и больше, но потом я пошевелился, и этот сон пропал.
10
В Шеффилде все время лил дождь. Фелисити выделила мне маленькую спальню с окнами на улицу, и там меня никто не беспокоил. Случалось, что я часами стоял у окна, глядя на ближние крыши и дальше, через них, на вселенскую тоску промышленного пейзажа. Уродливый, сугубо функциональный Шеффилд почти уже забыл о своем великом сталелитейном прошлом. Теперь он превратился в неопрятную путаницу улиц и улочек, растекшуюся на западе до Пеннинских гор и смыкавшуюся на востоке с маленьким городком Ротеремом.
Аккуратные коттеджи, любовно ухоженные садики — Гринуэй-Парк возник совсем недавно и выглядел на фоне старых, порядком запущенных пригородов Шеффилда безукоризненным образчиком мещанской респектабельности. По самой его середине была оставлена незастроенная площадка размером примерно в пол-акра; позднее ее засадили молоденькими деревцами, а местные собачники повадились выгуливать там своих собак. У Фелисити с Джеймсом тоже был пес, именовавшийся, в зависимости от обстоятельств, либо Джаспером, либо Малышом.
Через силу согласившись пожить какое-то время у них, я тут же ушел в себя, в моих мыслях царили смятение и неразбериха. Я был вынужден признать, что Фелисити оказала мне большую услугу, что я пустил прахом все свои мечты о здоровой деревенской жизни, превратил эту жизнь в черт знает что, и теперь нужно всеми силами выбираться из трясины, куда я сам же себя и загнал; признав все это, я совсем сник, стал тихим и покорным. Трезво осознавая, что все мои недавние неприятности так или иначе связаны с рукописью, я старался думать о ней как можно меньше. И в то же самое время я продолжал считать, что эта работа была для меня единственно верным путем самоосознания, и что я непременно достиг бы цели, не явись вдруг Фелисити со своими непрошеными заботами. В глубине души, на самой границе сознания, я постоянно ощущал злость и обиду.
