Френсис Шервуд - Книга сияния
— Чем ты сейчас занимаешься, жена моя?
— Готовлю еду к Шаббату, Йегуда.
— Вот и хорошо. Не стану тебя отвлекать.
Перл окинула супруга испытующим взором, затем повернулась и снова спустилась вниз.
— Что вы будете делать, рабби?
— Молиться, Карел. Молиться и поститься.
— Простите меня, рабби, но это все?
— Пойми, Карел, все, чего мы хотим, — это жить в мире. У нас нет оружия, нам не дозволено его носить, — раввин встал и начал расхаживать по комнате.
— Прошу прощения, рабби, я всего лишь жалкий старьевщик, у меня даже нет ног… Но в ваших книгах, в вашей Каббале, нет ли там заклинаний?
Раввин приложил палец к губам:
— Тише, Карел. О Каббале не следует говорить праздно и легкомысленно, делать ее темой непринужденной беседы. Она не для дилетантов и посторонних.
— Я слышал, рабби, что буквы вашего алфавита, манипуляции с цифрами, магические формулы…
— Дорогой друг, прежде всего Тора, всегда Тора, а затем для учащихся — Талмуд, если по странице в год… — рабби умолк и прищурился, — и только после многих, очень многих лет учения под руководством праведного человека, быть может, труды Каббалы для размышления и созерцания. Тора абсолютно, решительно запрещает магию.
Раввин назидательно поднял палец:
— Каббала означает «обретать» и «традиция». Она суть личное и священное путешествие тех немногих, кто достоин его совершить. Она суть тропа к непостижимому, способ начать понимать, больше того, ощущать ту загадку, что зовется Богом. Но все это не для непосвященных, и несерьезно ею заниматься значит навлекать на себя катастрофу. Этот поиск легко может свести человека с ума.
— Простите, что об этом упомянул, — пробормотал Карел.
— Друг мой, история суть отстранение от Бога; мы не созданы в Его окончательном совершенстве, но каждый человек должен сам постичь Его совершенство, и Каббала — путь к этому пониманию. Мы должны всю свою жизнь работать над исправлением этого мира — и всегда в сообществе с Богом.
Обессиленный, рабби опустился на свой стул.
— Тогда я пойду, присмотрю за Освальдом, — негромко сказал Карел.
— Да-да, иди… — рабби помотал головой, словно пытаясь выбросить оттуда какую-то мысль.
— Пожалуйста, помогите мне, и я вас покину.
Карел поднял руки, и равви пересек комнату, поднял калеку, отнес его вниз по лестнице и усадил на маленький стульчик на телеге.
— Я не хотел быть с тобой резок. Просто новости, которые ты принес, путают мои мысли, терзают мне сердце. Я благодарен тебе за твою отвагу. Все мы тебе благодарны.
После резкой отповеди, которую выслушал Карел, раввина вдруг осенило: может статься, этот простой старьевщик, неуклюже шаря наугад, наткнулся если не на решение, то на некий подход. Ему, рабби Ливо, никогда не доводилось входить в мистические врата познания, блуждать по садам блаженства или переступать последний порог, никогда в жизни он не испытывал экстатического союза с Богом. Но все же он не был новичком в чтении предположительно простых примеров и повестей, что составляли Зохар, одну из книг Каббалы.
— Ты очень добр к нам, Карел, и я тебя за это благодарю.
— Еврей спас мне жизнь, когда мой отец случайно срезал мне ноги косой. Майзель дал мне Освальда. Я перед вами в долгу.
Рабби скорбно улыбнулся. Разве какой-нибудь еврей мог вернуть Карелу ноги, дать ему прекрасного коня, обеспечить его всем, чего этот добрый человек безусловно заслуживал?
— До свидания, дорогой друг, — сказал раввин, пожимая Карелу руку.
Медленно, приподнимая полы своего облачения, чтобы случайно на них не наступить и не споткнуться, рабби Ливо вернулся в свой кабинет, сел и спрятал лицо в ладонях.
— Здесь для тебя гречневая каша, Йегуда, — крикнула ему Перл.
Раввин снова спустился по лестнице, оглядел свою семью. Малышка Фейгеле сидела в конце скамьи, ее кудряшки были очень мило причесаны, на личике сияла улыбка; девочка явно была счастлива, как жаворонок. Ее мать Лия сидела с одного боку, Зельда, младшая дочь раввина, с другого. Средняя дочь, Мириам, сидела напротив. Три дочери, два их мужа и внуки. Такова была его семья — сумма его жизни.
— Пожалуй, завтра я схожу поговорить с Майзелем, — сказал раввин, после того как произнес слова благословения. — Насчет того, скоро ли император вернется из Венеции. А следующие два дня я буду поститься.
Затем раввин начал трапезу, воздав хвалу Богу, но смог лишь поковырять еду в своей тарелке.
— Тебе придется постараться получше, — заметила Перл, — если ты какое-то время собираешься совсем ничего не есть.
10
В отличие от нелепо-пышного отъезда, прибытие в Прагу императорской кареты, карет с дворянами, телег с припасами и войска стражников выглядело куда менее роскошно. Прогрохотав по грязным дорогам Италии и Австрии, да еще через всю Богемию, некоторые повозки возвращались с недостающими колесами; многие окна были разбиты, и сидящим внутри приходилось кутаться в меха. Серебряные украшения сверху и по бокам карет потускнели, а золотая и перламутровая инкрустация была забрызгана грязью. Кони больше не гарцевали, а ослы, что тянули телеги, словно бы только что приняли грязевую ванну. Стражники устали, замерзли и изголодались, а в хвосте процессии плелась компания потрепанных шлюх с горшками в руках и мешками на спинах, которые пристали к ним по дороге. И все же, когда процессия вошла в городские ворота, залп императорских труб так гордо возвестил о ее прибытии, как будто она в самом лучшем виде возвращалась с победоносной войны.
— Кто идет? — церемонно спросил привратник.
— Император Священной Римской империи Рудольф II, — отозвался начальник словенской стражи.
Городские ворота были усажены жуткими на вид шипами и высоки, как дом. Здесь начинался Королевский путь. В тяжелую годину — в пору чумы, например, — они закрывались, но сейчас были распахнуты. Миновав процессия двинулась по Целетной улице. Первым делом кареты миновали монетный двор — там, как считал Вацлав, делали деньги. Дальше находился Дом черной мадонны, «Голубой аист». А потом — «У золотого колодца», «Золотой единорог», «Золотые ключи», Дом Золотого Корабля, Дом на Золотом углу, Карлов университет, Дом Двух Золотых Медведей, Дом золотого кувшина… Золото, золото, золото. Казалось — Бог сыпал на Прагу золотые листья столь же щедро, словно это была осенняя листва. Большинство домов богачей и членов городского совета, а также некоторые трактиры и магазины были украшены золотом, хохолками вроде птичьих или даже полностью были покрыты кровлей из золотых чешуек. Летом Прага светилась, являя собой подлинную жемчужину Восточной Европы.
Боже милостивый, как же Вацлав измучился и истомился! После тяжелой дороги они пробыли в Венеции всего двое суток, а потом снова настала пора собираться в обратный путь. Вообще-то император готов был покинуть город еще раньше, опять жутко тревожась об алхимиках. Что, если они прибыли, пока его не было? Что, если с ними что-то случилось? Кроме того, заподозрил Вацлав, с куртизанками у Рудольфа все пошло совсем не так, как ожидалось. И хотя снег в Венеции не шел, там вместо этого непрерывно лил дождь и темные воды каналов бились о пристани, угрожая гондолам. А плавать император не умел.
— Как же все изменилось с тех пор, как я оказался на Венецианском карнавале много лет назад, — продолжал вспоминать император на последнем отрезке их путешествия. — А в доме Франко все так изящно, все так продуманно. Услышав о моей нелюбви к холоду, она тут же затопила ревущий камин. Больше того, все постельные простыни были подогреты сверху донизу над раскаленными камнями из камина и сковородами с длинными ручками, полными горячих углей. Вдобавок поверх простыней лежали маленькие собачонки, образуя еще одно живое покрывало из собачьего меха. Ее шелковая кожа, смягченная оливковым маслом, медовый цвет ее волос, гладкие, округлые конечности… Можешь себе представить, Вацлав, наслаждение распространялось по всему моему телу подобно теплу мягкого лета. Когда я переворачивался на кровати, мне казалось, я плаваю в богемском пиве, приправленном розмарином и тимьяном. Этот момент запечатлелся в моих воспоминаниях подобно деликатесной закуске из нежного сала.
Вацлаву не терпелось повидаться с женой, посмотреть, как вырос Иржи за время его отсутствия.
— Франко правила ночью, совершая подлинные подвиги с новым императором. Наше совокупление являло собой гальярду, павану, «музику ностер амур».
Император не испытывал никаких тревог в ее присутствии, а потому не запросил покорной капитуляции. Франко требовалось только сказать об этом, просто сказать, что она тоже его любит. Сказать об этом, а затем согласиться уехать с ним, жить в замке, в собственном крыле со всеми привилегиями официальной любовницы. Могла ли какая-нибудь женщина желать большего? И тем не менее… Она гражданка Венеции, объяснила Франко, свободная личность, в конце концов. Рудольф до сих пор был в полном недоумении по поводу ее реакции. Он просто ничего не понимал. Ведь он император, а она — всего-навсего куртизанка. Как вообще могла какая-то женщина в какой-то стране ему отказать? Этими мучительными воспоминаниями он делиться не стал.
