Френсис Шервуд - Книга сияния
— Палаццо Вероники Франко было на Большом канале, Вацлав… — император вздохнул, снова порылся в корзине и вытащил оттуда славный кусок торта с инжиром. — На этом здании развевались алые флаги святого Марка, там стоял лев с золотыми крылами, а еще у нее были такие сводчатые окна в турецком стиле, «сграффито», картины, украшения прямо на фасаде здания. Можешь себе такое представить, Вацлав?
Вацлав попытался припомнить, когда он в последний раз ел. Вчера вечером? Позавчера? А какую кашу он тогда ел? Заедая ее хлебной коркой?
— Она полюбила меня, Вацлав, и так бывает всегда. — Император одной рукой взмахнул индюшачьей ножкой, а в другой сжал кусок торта с инжиром. Затем он принялся кусать попеременно — торт, индейка, торт, индейка. Наконец, пресытившись, он выбросил кость в окно, вытащил из-под сиденья ночной горшок, после чего весьма шумно и зловонно им воспользовался. Откушав и нагадив, Рудольф принялся угощать Вацлава теплыми воспоминаниями о круглых ягодицах и подпрыгивающих грудях, о студнеобразных ляжках и волнообразных икрах, о холмах, подобных порослям мягкого губчатого мха, о шее, куда так приятно ткнуться носом, о жарком и влажном дыхании ему в уши, совсем как пар из горячей купальни, о пальцах ног, щекочущих и пощипывающих ему живот, а также о податливых розовых складках, раскрывающихся перед ним подобно его вассалам, в низких поклонах выказывающим свое полное и беспрекословное послушание. В Венецианской республике император намеревался насытиться множеством дев и разбить уйму сердец.
9
Карел, безногий старьевщик, сидел на своем привычном месте у очага в трактире «Золотой вол», когда до него вдруг донеслось слово «Юденштадт». Они переговаривались на пониженных тонах, эти три брата, что владели амбаром, где стоял на постое Освальд, а с ними отец Тадеуш, священник костела девы Марии Снежной, который проиграл публичную дискуссию рабби Ливо. Тема дискуссии была такова: «Что имел в виду Авраам, когда сказал отрокам своим: „Останьтесь вы здесь с ослом, а мы с сыном пойдем туда и поклонимся, и возвратимся к вам“?»[33] Все четверо думали, что мусорщик спит. По правде. Карел и впрямь был на самой грани сна, в шаге от того, чтобы с головой нырнуть в тот день, когда все было возможно, в то место, где у него еще были ноги, домик в деревне и хозяйство.
«Юденштадт».
Так всегда получается. Если император в отъезде, то всякий раз, как кто-то потеряет кошелек, свалится с лихорадкой или повредит палец на ноге, всякий раз, как у кого-то падет корова, у младенца случатся колики, ветка упадет с дерева, карета придавит цыпленка, заблудится ребенок или сбежит жена — всякий раз какой-нибудь несчастный еврей заплатит за это жизнью. Но слова, которые сегодня вечером услышал Карел, так его расстроили, что ему немедленно захотелось покинуть «Золотой вол» и отправиться прямиком к рабби Ливо. Однако ворота в Юденштадт в столь поздний час, должно быть, уже закрыты. С другой стороны… даже если они еще не закрыты, придется попросить кого-нибудь донести его до телеги. Тогда три брата и отец Тадеуш поймут, что все это время он не спал. Поняв это, Карел еще плотнее закрыл глаза.
На следующее утро, как только трактирная служанка пришла подмести помещение, Карел слез на пол, попросил ее помочь ему добраться до телеги и вместо того, чтобы сперва проехаться по улицам Градчан, что есть духу погнал Освальда по Карлову мосту в Старе Место, а оттуда в Юденштадт.
— Рабби! — закричал он, остановившись перед домом рабби Ливо и звоня в свой колокольчик. — Здесь только я, Карел, и еще Освальд. Рабби, выйдите меня забрать.
— Ах, Карел, ты что-то совсем рано подъезжаешь к моим дверям, — рабби Ливо высунул голову из верхнего окна. — Никакого тряпья у нас нет, но доброго тебе утра. Быть может, я скажу ребицин принести тебе теплого молока?
Раввин произнес утреннюю молитву в тот час, когда света не хватало, чтобы отличить голубую нить от белой, и омыл руки в чаше с водой прямо у кровати, чтобы ему не пришлось сделать ни шага, прежде чем воздать хвалу Богу.
— Нет-нет, рабби, я должен вам кое о чем сказать, — Карел тревожно огляделся по сторонам.
— Хорошо-хорошо. Я иду, Карел. Уже иду.
Голова Карела была плоской как доска, волосы росли прямо вверх, носик маленький, похожий на клюв, а глаза круглые и желтоватые, из-за чего старьевщик видом своим напоминал сову. Его руки постоянно упражнялись, когда он катался на своем щите с колесиками и стали сильными, как у дровокола. Если бы у старьевщика все было на месте, он весил бы немало, но от него осталось одно туловище, и большинство взрослых людей поднимали его без труда. Рабби, человек крепкий и дюжий, легко поднял безногого калеку вверх по лестнице.
— С тобой все хорошо, Карел? — спросил он, опуская его на стул итальянской работы — «сгабелло», — что стоял у печи. Сам хозяин опустился на строгий стул с ребристой спинкой.
— Рабби, произошло нечто ужасное — вернее, должно произойти, — выпалил Карел.
К этому времени начали просыпаться домашние — дочери и внуки раввина. Они омывали руки, произносили молитвы. А там недолго и до завтрака. Потом мужчины отправятся в шуль, а женщины на кухню. Было ровно семь утра по пружинным часам, которые раввин держал у себя в кабинете, пять минут восьмого по часам костела Девы Марии перед Тыном и одна минута восьмого по астрономическим часам на Староместской площади.
— Друг мой, расскажи мне, что тебя так встревожило.
Карел перевел дух, помотал головой и сложил ладони у груди, а его брови поднимались скорбными дугами, бороздя глубокими морщинами его лоб.
— Начинай сначала, Карел, и дойди до конца.
— Здесь все только начало, рабби, но никакого конца. Никакого конца даже не видно, конца этому нет, — и Карел заплакал.
— Зельда, — крикнул раввин. — Пожалуйста, принеси немного воды для умывания, моя дорогая, и что-нибудь перекусить Карелу.
— Иду, папа.
Зельда поднялась по лестнице с тазиком и кувшином воды. Девушка отличалась редкой миловидностью, и насчет нее давно была достигнута договоренность с семьей видного ученого в Позене. Менее достойного супруга дочь раввина ожидать и не могла. Придерживая тазик, Зельда стала лить воду на руки Карелу. Старьевщик умылся и вытер руки полотенцем, которое уже было у девушки наготове. Затем Зельда вернулась вниз и опять поднялась на второй этаж, неся тарелку пирожков с черносливом, кринку молока и глиняную кружку.
— Поешь, Карел. Подкрепись, а потом начинай медленно — слово за словом.
Карел не смотрел Зельде в глаза. Взгляд его сам собой остановился на ее ногах. Затем, испытывая немалое смущение, он взглянул на ее бедра, после чего его глаза устремились выше, к ее груди. Карел просто не знал, куда ему деваться.
— Спасибо, Зельда, — сказал раввин.
Девушка ушла.
Наконец-то Карел смог без всякого стыда слопать пирожки, единым духом выпить молоко, вытереть рот рукавом и приступить к рассказу.
— Вы знаете, как я люблю Освальда. Ваш мэр, Майзель, спас его от смерти и отдал мне. Он тогда был одна кожа да кости. А теперь я даже езжу через Карлов мост, чтобы покупать старье в замке. Все меня знают. Я со всеми в добрых отношениях. Я уважаемый человек.
— Да, Карел, все это так.
— Именно еврейский лекарь спас мне жизнь, когда отец отрезал мне ноги на пшеничном поле, не заметив меня в высоких хлебах. Я никогда не желал зла ни евреям, ни христианам.
— Ты редкой души человек, Карел.
В родной деревне Карела жених и невеста на следующий день после свадьбы расхаживали, поменявшись одеждой, — он в юбке, она в брюках. Там проводились представления, лекари показывали свое искусство, выступали жонглеры и виртуозные наездники. Еще ходила целая череда людей, переодетых клоунами, медведями и трубочистами, а один изображал еврея в пальто из множества разноцветных тряпок, шляпе с птичьими перьями. В руке у еврея был жезл с колокольцами, чтобы предупреждать всех о его приближении. Этого еврея оплевывали. Теперь, вспоминая об этом, Карел испытывал страшный стыд.
— Ты очень хороший человек. Карел.
— Моя любящая матушка, упокой Господь ее душу, учила меня никому не говорить и не делать злого.
— Она хорошо делала, Карел.
— Я всю свою жизнь трудился.
— Это правда, Карел, ты трудился. Но поспешил ли ты к моему дому так рано утром в этот холодный зимний день, чтобы рассказать мне, как ты трудился?
Рабби Ливо почуял запах гречневой каши, которая варилась на очаге в кухне, и в животе у него забурчало. Он услышал шаги, потом в кабинете появилась Перл:
— Доброе утро, Карел. Не желаешь разделить с нами завтрак?
— Нет, спасибо, фрау рабби.
— Как ты можешь жить в таком беспорядке, Йегуда?
Карел огляделся. Если не считать составленных стопками книг, в комнате царили чистота и порядок. Если разобраться, в доме раввина было куда чище, чем в любом другом месте, где Карелу приходилось бывать, — включая замок. Там, несмотря на всю величественность обстановки, на лестницах и в укромных уголках всегда можно было найти кучки экскрементов — собачьих, львиных и человеческих. Кости и потроха, что выбрасывались за двери кухни, вылетали с конюшен и из зверинца, оседали буквально везде. Столетия грязи и мусора покрыли неприятным налетом все полы и подоконники, несмотря на усилия целого батальона уборщиц с метлами и скребками.
