Питер Уоттс - Бетагемот
Взгляд снова сползает к полу. Старик еле заметно покачивает головой.
— Якоб, понимаешь ли, не сближался с научной группой, — объясняет Ютта. — Известное дело, ученые плохо разбираются в людях. Выпусти их к публике — случилась бы катастрофа, но им все равно иногда не нравилось, как Якоб презентовал их находки.
Роуэн терпеливо улыбается.
— Якоб, просто я тут подумала насчет Бетагемота и его возраста...
— Чуть не самый старый организм на планете, — говорит Якоб. — Мы, остальные, завелись позже. Свалились с марсианским метеоритом или еще как. Чертов
Бетагемот чуть ли не единственная тварь, которая здесь же и зародилась.
— Но ведь в этом все и дело, да? Бетагемот не просто предшествовал остальной жизни, он появился раньше фотосинтеза. До кислорода! Ему больше четырех миллиардов лет. Остальные по-настоящему древние микроорганизмы — археобактерии, нанолиты и так далее — так и остались анаэробными. Их находят только в ограниченных средах. А Бетагемот еще старее, но кислород его нисколько не волнует.
Якоб Хольцбринк замирает.
— Умная тварюшка, — говорит он. — Идет в ногу со временем. Обзавелся этими, как их называют... как у псевдомонасов...
— Генами Блашфорда. При стрессе меняют скорость собственной мутации.
— Да, да. Гены Блашфорда. — Якоб поглаживает ладонью свои редкие волосы и покрытый старческими веснушками череп. — Он приспособился. Приспособился к кислороду, приспособился жить в рыбах, а теперь приспосабливается к каждому уголку и закоулку нашей чертовой планеты.
— Только не к сочетанию низких температур и высокой солености, — замечает Роуэн. — Он так и не адаптировался к самой обширной экологической нише планеты. Глубины моря отвергали его миллиарды лет, и сейчас бы отвергли, если бы не источник Чэннера.
— О чем ты? — неожиданно резко переспрашивает Ютта. Ее муж молчит.
Роуэн переводит дыхание.
— Все наши модели основаны на предпосылке, что Бетагемот существует в своей нынешней форме сотни миллионов лет. Распространение кислорода, гипотоничные тела носителей — все это условия раннего-раннего докембрия. А с тех пор, как нам известно, изменилось не так уж многое, несмотря на все эти гены Блашфорда — иначе Бетагемот бы давно уже правил миром. Мы знаем, что он не способен распространяться по глубоководью, потому что так этого и не сделал, хотя у него были миллионы лет. А если кто-то предполагал, что он может распространяться с ихтиопланктонном, мы отмахивались, и не потому, что кто-то проверил — у кого нашлось бы время, учитывая, что тогда творилось? — а потому что, если бы он мог распространяться этим путем, то давно бы распространился. Миллионы лет назад.
Якоб Хольцбринк откашливается.
Роуэн выкладывает карты на стол.
— Но что, если Бетагемоту не миллионы лет, а всего несколько десятков?
— Ну, это... — начинает Ютта.
— Тогда уже ни в чем нет уверенности, правда? Может, речь не о нескольких изолированных реликтах, а об эпицентрах? И, может, дело не в том, что Бетагемот не способен распространяться, а в том, что он только начал?
Снова птичьи кивки и снова отрицание:
— Нет, нет. Он старый! Шаблоны РНК, минерализованные стенки. Большущие поры по всей поверхности — он из-за них и не выносит холодной соленой воды. Протекает как сито.
В уголке губ у старика проступают пузырьки слюны. Ютта безотчетно тянется их стереть, но Якоб с раздражением отмахивается. Она роняет руку на колени.
— Пиранозильная последовательность. Примитив. Уникальный. Та женщина, доктор... Джеренис — она тоже согласна. Он старый!
— Да, — соглашается Роуэн, — старый. Но, возможно, сравнительно недавно изменился?
Якоб взволновано потирает руку об руку.
— Что, мутация? Удачный прорыв? Чертовски неудачный для нас.
— Может быть, его изменили сознательно, — произносит Роуэн.
Ну вот, высказала.
— Надеюсь, ты не хочешь сказать... — Ютта умолкает. Роуэн, наклонившись вперед, кладет ладонь на колено Якобу.
— Я знаю, что там творилось тридцать-сорок лет назад. Ты сам сказал, атмосфера золотой лихорадки. Весь рифт в лабораториях, каждый органклонер работает in situ[11]...
— Ну конечно, in situ, попробовала бы ты воссоздать эти условия в лаборатории...
— А твои люди были на переднем крае. Ты не только сам вел исследования, но и за другими приглядывал. Наверняка приглядывал, любой толковый бизнесмен поступил бы так. Потому я и пришла к тебе, Якоб. Я ничего не утверждаю, никого не обвиняю, понимаешь? Просто я подумала, что если кто-то на «Атлантиде» знает, что произошло тогда, так это ты. Ты эксперт, Якоб. Ты ничего не можешь мне сказать?
Ютта качает головой:
— Якоб ничего не знает, Патриция. Никто из нас ничего не знает. И я все же улавливаю, к чему ты клонишь.
Роуэн не сводит глаз со старика. Тот смотрит в пол, сквозь пол, сквозь плиту палубы, сквозь трубы и провода под ней, сквозь изоляцию, фуллерен, биосталь, сквозь морскую воду и заиленные слизистые скалы — куда, она может только догадываться. И когда он заговаривает, голос его, кажется, доносится из этого далека.
— Что ты хочешь узнать?
— Могла ли у кого-нибудь найтись причина — чисто гипотетически — перестроить такой организм, как Бетагемот?
— Сколько угодно, — отвечает далекий голос из тела, которое кажется едва одушевленным.
— Например?
— Точечная доставка. Лекарств, генов, органелл. Такой клеточной стенки никто еще не видывал. Не пришлось бы заботиться об иммунной реакции, защитные энзимы о них и не узнают. Целевая клетка принимает его прямо в себя: лизирование оболочки, ХДД[12]. Вроде биодеградирующего фуллерена.
— Еще?
— Идеальный стимулятор. При соответствующих условиях эта штука качает АТФ с такой скоростью, что можно одной рукой перевернуть автомобиль. По сравнению с ним митохондрии просто тухлятина. Солдат с Бетагемотом в клетках, при достаточной дозе, может и экзоскелет перещеголять.
— Если Бетагемот перестроить для этой цели, — поправляет Роуэн.
— Да, — шепчет старик, — в том-то и дело.
Роуэн очень тщательно подбирает слова:
— А могли найтись... менее узкие сферы применения? Оружие всеобщего уничтожения, промышленный терроризм?
— В смысле, чтобы он работал как сейчас? Нет. Надо было ослепнуть и сойти с ума одновременно, чтобы подумать о таком.
— Но скорость воспроизводства пришлось бы немножко увеличить, а? Для коммерческого использования.
Он кивает, по-прежнему глядя в никуда.
— Эти глубоководные организмы так медлительны, что тебе, считай, повезло, если они делятся раз в десять лет.
— А при этом им потребовалось бы больше питания, верно? Чтобы поддерживать ускорившийся рост.
— Конечно, это и ребенку известно. Но нарочно такого бы не стали делать, никто не станет добиваться такой цели, это просто был бы неизбежный...
— Побочный эффект, — подсказывает Ютта.
— Побочный эффект, — повторяет старик. Голос его не изменился и по-прежнему доносится, спокойный и далекий, из центра земли. Но на щеках у Якоба Хольц- бринка слезы.
— Значит, не нарочно. Целили во что-то другое, а потом все пошло... наперекосяк. Ты это хочешь сказать?
— Гипотетически? — Уголки губ у него приподнимаются в чуть заметной вымученной улыбке. Слезы текут по морщинам и буграм старческого подбородка.
— Да, Якоб. Гипотетически.
Голова кивает.
— Можно что-нибудь сделать? Из того, что мы еще не пробовали?
Якоб качает головой.
— Я всего лишь корп. Не знаю.
Она встает. Старик, уйдя в свои мысли, смотрит вниз. Ютта смотрит на Роуэн.
— Не пойми его неправильно, — говорит она.
— Ты о чем?
— Он этого не делал, он не виноват. Не больше тебя. Не больше любого из вас.
— Я понимаю, Ютта.
Она прощается. Последнее, что она видит через закрывающийся люк — как Ютта Хольцбринк надевает на склоненную голову мужа гарнитуру сонника.
Теперь уже ничего не исправишь. Нет смысла обвинять, тыкать в кого-то пальцем. И все же она рада, что навестила их. Даже в некотором смысле благодарна. Благодарность эгоистическая, но лучше, чем ничего. Утешение, уж какое есть, Патриция Роуэн находит в том, что оказалась не первой из виноватых. Даже Лени Кларк, русалка Апокалипсиса, оказалась не первой. Роуэн оглядывается на люк в конце голубого коридора.
Все началось отсюда.
ПОРТРЕТ САДИСТА НА СВОБОДЕ
Технически это называлось «складной катастрофой». На графике она выглядела как цунами в разрезе: гладкая крыша наступающей волны выдается вперед, прогибается под гребнем и уходит плавной дугой к новому низкоэнергетическому состоянию равновесия, при котором камня на камне не остается.
