Феликс Кривин - Миллион лет до любви
Наши свечи почти не давали света: ведь это были тоже бывшие свечи, не годные к употреблению. Но даже этих огарков у нас было в обрез, и приходилось работать на спичках.
И мы работали. Как мы работали! Откопали немало интересного и таинственного: обломок ножа, гильзу, медную пуговицу. Когда откопали старый ключ, поняли, что где-то поблизости должна быть дверь, ведущая в катакомбы.
Не сразу решились обратиться к взрослой цивилизации: еще не утрачена была вера в кастрюлю без дна. Но, посовещавшись, послали парламентариев — с сообщением о проделанной работе и просьбой о помощи.
Представитель взрослой цивилизации спустился в погреб с лопатой, отличным, совершенным орудием, и лампой «летучая мышь», светившей ярко, несмотря на свое отпугивающее название. Он, большой и сильный, с лопатой в руках, выглядел так внушительно в этом ярком свете, что мы сразу оценили преимущество его цивилизации. Нам захотелось поскорей подняться на эту ступень, стать такими же взрослыми, сильными, владеющими совершенными орудиями производства. Это мечта любой цивилизации — подняться с низшей на высшую ступень.
Представитель поднял лопату. Отличную, совершенную лопату. И этой совершенной лопатой при ярком свете лампы «летучая мышь» он засыпал подземный ход, который с таким трудом раскапывали мы гвоздем и кастрюлей…
Письма
Кривобане было за пятьдесят. Большая и рыжая, похожая на директорский сейф, к которому, чтоб достать до верхней полки, нужно было подставлять скамеечку, она приходила в учительскую задолго до начала уроков, первым делом брала журнал, раскрывала его и, больше уже в него не заглядывая, начинала свой разговор.
В журнале были только хорошие отметки. Троек Кривобаня не ставила. Двоек — никогда. Она считала, что если взрослый человек пришел в вечернюю школу, причем в самое ее начало, в четвертый класс, веря в то, что дойдет до десятого, то уже этим одним он заслуживает высокой оценки.
Дома у Кривобани никого не было, потому она и приходила в школу так рано. Кто-то в учительской непременно оказывался — из тех, кто на первый урок в вечерней школе приходил с последнего урока в дневной, — так что до начала занятий оставалось достаточно свободного времени.
Это было любимое время Кривобани. Расположившись над раскрытым журналом и, таким образом, уже считая себя на работе, она начинала разговор.
Но для начала разговора нужна была Нина Ивановна, молодая учительница с такими большими глазами, что, когда она их широко раскрывала, лучшего слушателя нельзя было и пожелать. И дело даже не в этом, а в том, что жених Нины Ивановны проходил службу в армии, и это было очень удобно для начала разговора.
— Ну, что ваш пишет? — спрашивала Кривобаня, усаживаясь и раскрывая журнал.
— Ничего особенного. Жив-здоров, — говорила Нина Ивановна, даже если письмо было большим и от первой до последней строчки особенным. Но она говорила «так, ничего», потому что это было нужно для начала разговора.
— Не умеют они писать, — подхватывала Кривобаня. — В смысле любви они у нас совсем неграмотные.
— Неграмотные, — соглашалась Нина Ивановна, хотя жених ее был в этом смысле грамотный. Но это требовалось для продолжения разговора.
— Вот и мой так писал, — говорила Кривобаня, уже обращаясь ко всей аудитории. — Но я его научила. Ты, говорю, не пиши, что ты делал, а опиши, что ты чувствовал, какие чувства ко мне тебя волновали. Не сразу у него получилось. Только и знает: люблю да люблю. А я ему объясняю: люблю, мол, слово хорошее, но ты мне это не прямо, а как-нибудь иначе скажи. Привела ему примеры из художественной литературы.
— Ну, и как? — шире раскрывала глаза Нина Ивановна.
— Вы не поверите. — Это говорилось в десятый, а то и в двадцатый раз. — Если сначала писал по четверть странички, то потом пошли письма на десять страниц убористым почерком. И все про чувства.
Глядя на Кривобаню, вряд ли поверишь, что ей можно писать на десяти страницах про чувства. Мы подозревали, что она вообще придумала этого мужа, как это бывает с одинокими женщинами. Потому и слушали так внимательно, а сердобольная Нина Ивановна специально приходила раньше, понимая, что без нее трудно начать разговор.
Но однажды Анна Петровна, жена нашего завуча, женщина всеведущая, ухитрявшаяся каким-то образом присутствовать на всех уроках одновременно, прибежала в учительскую:
— Идите скорее! Кривобаня проводит диктант!
Мы поспешили за Анной Петровной, понимая, что это не просто диктант. Из-за двери четвертого класса доносился могучий голос Кривобани:
— «…желтые деревья похожи на твои волосы, каждый куст напоминает мне о тебе. Мне все напоминает о тебе, и получается, будто мы вместе… Что бы ни случилось, мы всегда будем вместе…»
— Разве это диктант для четвертого класса? — возмутилась жена нашего завуча.
Она приоткрыла дверь, и мы увидели непривычную для четвертого класса картину.
Класс, затаив дыхание, слушал диктант. Не писал, а слушал. Женщины плакали. У одной Кривобани были сухие глаза. Она диктовала письма мужа, воскрешая прошлое и воскрешаясь с ним вместе, и становилась моложе, красивее — такой, какой была в этих письмах.
Она не могла быть другой. Письма не могут быть переписаны, в них ничего изменить невозможно. Чтобы быть с ним вместе, она должна оставаться такой, какой он унес ее в своей памяти.
— «…как хорошо, что мы с тобой не разминулись на этом пути…»
Анна Петровна осторожно прикрыла дверь, и мы молча вернулись в учительскую.
Письмо в прошлое
Жена моя!
Нет, не жена…
Внучка моя или внучка моей внучки!
Не знаю, кого застанет на земле это письмо. Вы не помните меня, и никто меня на земле не помнит, хотя расстались мы только вчера.
Я напомню о себе.
Вчера или много лет назад жили на земле три человека. Молодая женщина, ее маленькая дочь, а третьим был я, муж и отец… Вы помните? У меня были черные волосы и очки в массивной оправе, и ходил я в коричневой вельветовой куртке, какие носили в то время…
Припоминаете?
Однажды девочка наша заболела, и врачи не знали, что у нее за болезнь. Самые знаменитые профессора не могли ее вылечить, и уже не к кому было обращаться…
В то время много говорили о летающих кораблях, принадлежавших какой-то внеземной цивилизации, которая в своем развитии ушла значительно дальше нас. И я решил обратиться за помощью к этой цивилизации.
Мне это удалось: геометрия пространства — тема моей диссертации, и я вычислил наших братьев по разуму, как Леверье вычислил планету Нептун.
И вот я у них.
Они не выразили никаких эмоций при моем появлении, только один из них сказал:
— Довольно любопытный способ решения. Говорили, как требует вежливость, на языке гостя.
— Чему у вас равно n? — спросил пожилой брат по разуму.
Я сказал.
— И вы уверены, что нигде не допустили ошибки?
— Все абсолютно точно, хотя абсолютность — понятие относительное, — сказал тот, которому понравился способ.
— А кривая Q?
Я попросил их отставить научный спор и объяснил, зачем к ним явился. Я рассказал о нашей девочке, о бессилии нашей медицины и сказал, что надежда только на них, на представителей высшей цивилизации.
— Непонятно, — сказал тот, которому понравился способ решения.
— Что ж тут непонятного? У меня больна дочь.
— Ну и что же?
— Она может умереть.
— Ну и что же?
— Но ведь я отец! Как я могу примириться со смертью дочери?
— Непонятно, — сказал тот, которому понравился способ решения. — Все, что вы вычисляли, было понятно, а то, что вы говорите, невозможно понять. У вас умирает дочь. Ну и что же? Разве это не естественный процесс? — Он взял карандаш и в цифрах изложил ход этого процесса. — Если я где-то ошибся, поправьте меня.
— Но вы можете ее вылечить?
— Вы имеете в виду вот это? — Он набросал формулу выздоровления. — Можно решать и так. Особенно в том возрасте, в каком находится ваша дочь, такое решение возможно. Но в данном случае оно исключено. Это нарушит событийную последовательность. И, кроме того, учтите несоответствие времен.
Он показал на календарь. Там было число 2096.
— Это по вашему летосчислению?
— Нет, по вашему.
Жена моя!
Нет, не жена…
Внучка моя или внучка моей внучки!
Я не могу к вам вернуться. Прошло столько лет… Меня там никто не помнит… Стоит ли нарушать событийную последовательность?…
Одно только меня тревожит: выздоровела ли моя дочь? Пусть она уже все равно умерла, важно, чтоб она выздоровела тогда, в детстве. Чтобы она прожила свою жизнь, пусть мгновенную по неземному времени, но по земному — долгую, по земному — полную, по земному — жизнь, которую не могут заменить никакие вселенные и вечности, никакие времена и пространства!
