Мэри Расселл - Дети Бога
Когда Бхансаар приехал, Хлавин принял его без страха, словно это был простой визит вежливости. Селикат все же преуспела, вбивая в него лукавство, и, мудро выбрав из своего гарема, Рештар Галатны познакомил своего брата с несколькими замечательными обычаями, а после закатил в его честь пир с ликерами и острыми закусками, которых Бхансаар никогда не пробовал. «Безвредные новшества — пожалуй, даже приятные», — решил Бхансаар. Каким-то образом, присутствуя при всех этих изысканных, остроумных беседах, слыша поэзию, превозносившую его мудрость и каждый вечер отдававшуюся эхом в его сознании, когда он засыпал, Бхансаар пришел к заключению, что нет юридических оснований, дабы запретить юному Хлавину петь. Перед отъездом из Гайджура он даже предложил — почти по собственной инициативе, — чтобы концерты Хлавина, подобно парадным ораториям, передавали по радио.
— «В самом деле, — постановил Бхансаар в своем официальном приговоре, — что не запрещено, должно быть разрешено, ибо противоположное суждение подразумевает, будто у принявших этот закон недоставало прозорливости».
Конечно, допустить такое было куда большей крамолой, чем просто разрешить Рештару Галатны петь свои песни! В конце концов, что может быть опасного в поэзии?
— Он поет лишь о том, чем может владеть в пределах Галатны: о запахах, грозах, сексе, — доложил Бхансаар отцу и брату, когда вернулся в Инброкар. Увидев, что это их позабавило, Бхансаар настойчиво прибавил: — Его поэзия великолепна. Она удержит его от неприятностей.
Таким образом, Хлавину Китери было разрешено петь, а занимаясь этим, он завлекал свободу в свою тюрьму. Услышав его концерты, потрясенные его песнями, даже первые и вторые решались стряхнуть с себя тиранию родословной и присоединялись к Хлавину в его дразнящей воображение и скандальной ссылке, а Дворец Галатна стал центром притяжения людей, которые в Обычной жизни никогда вместе не собираются. Посредством своей поэзии Рештар Галатны теперь определил узаконенную стерильность наново — как непорочность рассудка; очистив свою жизнь от испорченного прошлого и запрещенного будущего, он сделал ее предметом зависти. Другие учились жить, как жил он, — на пике события, целиком существующего внутри момента, следующего за мимолетным мигом утонченного эротичного артистизма, не замутненного мыслями о династии. И среди них были те, кто не просто ценил поэзию Китери, но и сами были способны сочинять песни изумительной красоты. Это был и дети его души.
На большее Хлавин не претендовал. Быть удовлетворенным, жить в вечном настоящем, торжествуя над временем, — все элементы в равновесии, все сущности стабильны, хаос внутри сознания сдерживается и контролируется, точно женщина, запертая в комнате. И все же, когда он наконец достиг того, чего так желал, музыка в нем стала умирать. Почему? — спрашивал Хлавин, но ответить было некому. Сначала он пытался заполнить пустоту вещами. Хлавин всегда ценил редкость, своеобразие, Теперь он искал и собирал самое красивое и древнее» заказывал самое дорогое, самое декорированное, самое сложное. Каждое новое сокровище вырывало его из пустоты на время, пока он изучал тонкости и погружался в нюансы, пытаясь найти в нем какое-то качество, которое вызовет свет, вспыхнувший блеск… Но затем откладывал вещь в сторону — вкус ушел, запах рассеялся, молчание не нарушилось. Хлавин проводил дни, слоняясь по комнатам и дожидаясь, но ничего не приходило… ничто не воспламеняло ни единой искорки песни. Жизнь теперь казалась не поэмой, а бессвязным набором слов, случайных, как глупая болтовня рунской прислуги.
То, что Хлавин ощущал, было больше скуки. Это было умирание души. Это была убежденность, что нигде в его мире нет ничего, что смогло бы побудить Хлавина вновь жить в полную силу.
И в эту беспросветную ночь, словно позолота первого рассвета, явилась хрустальная фляга изумительной простоты, содержащая семь коричневых зернышек с необыкновенным запахом: сладко-камфарным, сахаристым, пряным — альдегиды, сложные эфиры и пиразины, выпущенные во внезапном выплеске аромата, который потряс Хлавина, как извержение вулкана сотрясает почву; вдохнув его, он сперва поперхнулся, а затем вскрикнул, точно новорожденный младенец. С этим запахом, наполнившим голову и грудь, пришло знание, что мир содержит нечто новое. Нечто поразительное. Нечто, что вернет его к жизни.
Потом было больше: син'амон, — как назвал следующую партию торговец Супаари ВаГайджур. Клохв. Ванил'а. Йи-ис. Сайдж. Та'им. Ку-умен. Сохп. И с каждой ошеломительной поставкой — обещание невообразимого: пот, жир, мельчайшие фрагменты кожи. Не джана'ата. Не руна. Что-то еще. Что-то иное. Что-то, что нельзя было оплатить иначе, как той же монетой: жизнь за жизнь. — Затем здесь состоялся сложный танец беспрецедентных запахов, звуков, ощущений, роскошный момент тягостного сексуального напряжения, изумление от небывалого облегчения; Всю жизнь Хлавин искал вдохновения в презираемом, незамеченном, уникальном, мимолетном; всю жизнь он полагал, что каждое событие, каждый объект, каждая поэма могут быть самодостаточными, совершенными и полными. И все же, закрыв при оргазме глаза в тот первый раз, Хлавин осознал: источник всякого смысла — сравнение.
Как мог он так дол го этого не видеть?
Рассмотрим удовольствие, думал Хлавин, когда чужеземца увели. Когда получаешь его с рунской наложницей или пленницей-джана'ата, тут есть некое неравенство — безусловно, основание для сравнения, но затуманенное фактором исполнения долга. Рассмотрим власть! Чтобы понять власть, нужно понаблюдать за беспомощностью. И вот здесь чужеземец мог многому научить, даже после того как стал рассеиваться пьянящий запах страха и крови. Ни когтей, ни хвоста, смехотворные зубы… маленький, лишенный свободы. Беззащитный. Чужеземец был самым презренным из завоеваний…
… воплощением Нуля, телесной демонстрацией начальной точки бытия…
В ту ночь Хлавин Китери лежал на своих подушках недвижно, размышляя об отсутствии значимости, о нуле, отделявшем положительное от отрицательного, о том, что представляет собой ничто, о He-сущности. Когда такие сравнения были проведены, оргазм сделался столь же неисчерпаемо прекрасным, как математика; его градации — его различия — изумительно упорядочились, так что высокообразованный эстет мог их распознать и оценить.
Искусство не может существовать без несходства, которое и само устанавливается путем сравнения, осознал Хлавин.
При первых лучах солнца он вновь послал за чужеземцем. Во второй раз это произошло иначе, и в третий тоже. Хлавин созвал лучших Поэтов — самых талантливых/самых восприимчивых — и, используя чужеземца, дабы научить их тому, что узнал, обнаружил, что каждый из них получает иные впечатления. Теперь он слушал с новым пониманием и был очарован разнообразием и великолепием их песен. Он был не прав насчет возможности чистого опыта — теперь Хлавин это сознавал! Индивидуум — это линза, через которую прошлое смотрит на нынешнее мгновение и меняет будущее. Даже чужеземец был этим отмечен, меняясь с каждым эпизодом — как никогда не менялись рунские наложницы или пленницы-джана'ата.
В неистовые дни, последовавшие за первым соитием, Хлавин Китери создал философию красоты, науку об искусстве и его созидательных источниках, его формах и его воздействии. Вся жизнь могла быть эпической поэмой, где в косых лучах прошлого и будущего, сумерек и рассвета отчетливо проступает, делаясь выпуклым, значение каждого мгновения. Не должно быть изоляции, случайных событий или какой-либо однородности. Чтобы возвысить жизнь до Искусства, необходимо классифицировать, сравнивать, располагать по рангу — оценивать несхожести, чтобы превосходное, обычное и плохое можно было распознавать по их различиям.
После долгих сезонов молчания необыкновенная музыка Хлавина Китери зазвучала вновь — выплеснув артистическую энергию, прокатившуюся по обществу джана'ата, точно приливная волна. Даже те, кто прежде игнорировали Хлавина, шокированные его скандальными увлечениями и странными идеями, ныне были потрясены сиянием, которым он словно бы озарил непреложные истины. «Как прекрасно! — восклицали люди. — Как верно! Всю нашу цивилизацию, всю нашу историю можно воспринимать, точно совершенную поэму, которую поет одно поколение за другим, ничего не теряя и не добавляя!»
В разгар этого ажиотажа к воротам Дворца Галатны заявились другие чужеземцы, сопровождаемые юной рунской переводчицей Аскамой, которая сказала, что это члены семьи Сандоса, пришедшие, чтобы забрать его домой.
К тому времени Хлавин Китери почти забыл о маленьком зернышке, давшем начало этому безбрежному цветению, но когда к нему обратилась его секретарь, он подумал: «Пусть никого не держат взаперти. Пусть никто не будет стеснен желанием или потребностями другого».
