Борис Юдин - Город, который сошел с ума
И это было так необычно и так откровенно, что Васильев услышал тишину. Ту самую тишину зала, тот наркотик, ради которого и живёт артист, ради которого он терпит эту, унизительную по сути, профессию.
Васильев закончил читать, ушёл уже со сцены, а тишина всё ещё стояла в зале, пока не обрушилась грохотом аплодисментов.
Они ещё гуляли эхом от стены к стене, а к Васильеву уже бежала заведующая отделом культуры Марта Яновна. Она схватила Васильева за руку и зашептала:
– Как же Вы это так, Олег Петрович? Как же это Вы осмелились? Это же подрыв устоев, если не сказать больше!
Васильев и рта раскрыть не успел, как рядом стоял Иосиф Адамович:
– Мы Ваше поведение, товарищ, немедленно рассмотрим на расширенном заседании идеологической комиссии Горкома. И мы не дадим Вам спуску, на это и не надейтесь.
– А когда состоится это заседание? – глупо спросил Васильев.
– Немедленно! – прокричал Иосиф Адамович.
И Васильев очутился в конференц зале Горкома.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Васильев огляделся. Впереди за столом президиума восседал все зав. отделами Горкома. В зале дружной кучкой сидели работники Отдела культуры, театральное начальство и ведущие актёры. Отдельно кучковались представители прессы и, примкнувшие к ним, Косяков и Шмяк. Таня Крайняя уже успела задремать, но блокнот и авторучку из рук не выпустила.
Васильев взял стул и устроился между президиумом и залом.
– А вот Вы, товарищ Васильев, встаньте, когда о Вас товарищи откровенно и калёным железом! – строго сказал Иосиф Адамович, которому, судя по всему, было доверено вести заседание.
Васильев улыбнулся:
– Спасибо, Иосиф Адамович, мне вполне удобно.
– Вот это, товарищи, и показало в очередной раз звериный и аморальный оскал артиста Васильева. – начал Иосиф Адамович. – Вот, именно, это неуважение коллектива, вот это неприкрытое хамство, вот этот эгоизм и привёл Васильева к идеологической диверсии и я не побоюсь сказать к моральной деградации. К нам поступило заявление от одной из жертв этого развратника, на которой Васильев пообещал жениться и коварно лишил невинности. А сколько ещё таких неопытных девушек будут искалечены этим моральным извращенцем.
Есть мнение, что таким, как Васильев, не место в системе нашей культурно – просветительской работы.
Хотелось бы послушать коллектив, в котором работал этот декадент и хиппи. Что Вы скажете, товарищи?
В зале повисла тишина. Артисты поглядывали друг на друга и молчали. Наконец поднялся Владлен Гаврилович:
– Товарищи! – голос Щепотько зазвенел от негодования, – Вы сами знаете, как я относился к Олегу Петровичу. По дружески и с уважением. Но после того, что случилось сегодня, после того как Васильев замахнулся на самое святое, что у нас есть, принизив образ Великого Поэта, я говорю, что Васильеву я руки не подам. Да, Олег Петрович, да! Я не подам Вам руки…
– А кто тебе, мудак, руку – то пожимать собрался? – удивлённо спросил Васильев. Зал зашептался и Иосиф Адамович постучал карандашиком по графину с водой, восстанавливая тишину.
Васильев встал со стула и, артикулируя, чётко произнёс:
– А пошли бы вы все!… – закончить фразу по – Добежаловски у Васильева не хватило духу. Он вышел и так хлопнул дверью, что зазвенели стёкла. Васильев шёл к выходу, впервые за всё время, пока он был в Городе, ощущая себя человеком и от этого ему было хорошо и весело.
С таким вот настроением вышел Васильев на улицу и увидел, что стёкла звенели не так просто. Окна Горкома осыпались блестящей крупой на тротуар, а из оконных проёмов воздушными шарами выплывали работники аппарата. То стайками, то по – одному они поднимались к облакам и взрывались там весёлыми феерверками.
– Олег! Что же это происходит? – спросила Ника. Она, оказывается вышла вслед за Васильевым.
– Дутые авторитеты были. – нашёл решение Васильев. – Вот оно и произошло.
– А хотите, я вам стих про Городские памятники скажу? – спросил Косяков, сидящий на ветке старой липы.
– Нет, Светлан, не хотим. – ответил Васильев.
– Ну, не хотите, как хотите. – согласился Косяков. – Памятников на мой век хватит.
Потом он запел:
– Летят перелётные птицы, – и улетел грустный.
– Я пойду, Олежка. – сказала Ника. – А то мои перепугались, наверное.
И ушла утешать встревоженный коллектив.
Васильев направился к дому, удивляясь тому, что Город опустел. Ни одного человека не встретилось ему, пока он дошёл до площади. А на площади уже не было памятника Ленину. Вместо памятника красовалась огромная песочница, в которой сидел мальчик и лепил куличики из песка. Васильев подошёл поближе и увидел, что это не мальчик, а капитан Фесенко в шортиках и панамке.
– Хочешь поиграть, гражданин Васильев? – спросил Фесенко. – У меня как раз запасные формочка и совочек есть. Садись. Не стесняйся.
– Нет уж. Я лучше постою. Я как – нибудь в следующий раз.
– Смотри. Была бы честь предложена. – сказал Фесенко. – А то бы приехал в свою Америку не просто так, а как диссидент и мученик совести. Мемуары бы написал.
– Там мемуарщиков и без меня пруд пруди, – улыбнулся Васильев и пошёл по центральной улице.
Васильев шёл по этой, такой знакомой улице и не узнавал её. Вместо домов стояли огромные открытки, подпёртые палочками, а некоторых зданий не было вообще.
Возде Васильевского дома на крыльце кулинарии сидела Валентина и плакала.
– Вы что это? – пожалел её Васильев. – Что – то случилось?
– А Вы не видите? – Валентина заплакала в голос. – Народ исчез. Вы что, не видите? Нет в этом Городе людей! Исчезли! А у меня, между прочим, встречный план и повышенные обязательства…
– Вы не плачьте, пожалуйста, – порылся в карманах Васильев, нашёл деньги и протянул Валентине, – А принесите мне торт и банку кильки в томате. Моя кошка эту кильку просто обожает.
Валентина обрадовалась, и уже через пару минут входил Васильев в свою квартиру с банкой и коробкой. Но ни Константина, ни Милки не было. Васильев открыл банку, выложил содержимое в кошачью мисочку, оставил торт на столе, и снова вышел на улицу. Там всё ущё убивалась безутешная Валентина.
– Вот это Вам. – сказал Васильев и протянул Валентине ключи на цепочке.
– Что это? Насторожилась она.
– Это ключи от моей квартиры. – сказал Васильев. – Живите. И дай Вам Бог хорошего мужа. Только кошку кормите и домовому иногда пирожное…
Васильев думал, что Валентина обрадуется, а она заплакала ещё сильней.
– Эй, залётные! – раскатился звонкий крик и к Васильеву подкатила тройка вороных, запряженная в старинные дрожки. Там сидела красавица – цыганка в таком цветастом платье, что у Васильева зарябило в глазах.
– Это Мишкина тётка! – догадался Васильев и тут же усомнился, – Молодая что – то для тётушки.
– А ты садись, золотой, не сомневайся! – прокричала цыганка. – Какой же русский не любит?
И Васильев прыгнул в дрожки.
Ох, понеслось, загремело, заухало! Звенело монисто на цыганке, ржали кони и щёлкал кнут.
Васильев глазом не успел моргнуть как въехали в лес и остановились у аккуратного домика. И домика выбежал цыган в красной рубахе и схватил коренного под узцы.
– Пойдём, Олег Петрович, – пригласила цыганка. Она уже стояла у дверей дома. – Заходи. Гостем будешь.
Васильев зашёл в дом и, робея, спросил:
– А Вас как зовут, простите?
– Кирка меня зовут, драгоценный. – ответила цыганка, накрывая на стол.
У Васильева прошёл мороз по коже:
– Это из «Одиссеи», что ли? Кирка, которая людей в свиней превращала.
– А чего их превращать – то? – удивилась цыганка. – Кто человек, тот человеком и будет, превращай его, не превращай. А свинью и превращать не нужно.
В дом вошёл Николай, управившийся, видно, с лошадьми:
– У нас тут ферма целая, – похвастался он, – на мясокомбинат сдаём. Большая выгода от этого.
– Что? И меня на мясокомбинат? – ужаснулся Васильев.
– Надо бы, голубчик, мой, надо бы. – заворковала Кирка, – посвинячил ты в жизни, как надо быть. Правда, народ говорит, что в последнее время, вроде, и человеком был. Поэтому садись, ешь, пей и ни о чём таком не думай. Полночь пробьёт – дадим тебе шанс. Обернёшься ты чёрным кабаном. Если убежишь от Николая, значит убежишь. Нет – не обижайся. Чёрным кабаном и останешься.
– Сейчас как раз дичь в цене, – сказал Николай, накладывая в тарелку варёную картошку.
Васильев собрался было возмутиться, но часы на стене начали звонко отбивать двенадцать, и Васильев увидел как покрывается он кабаньей щетиной. А Николай тут же обернулся горячим жеребцом и прокричал:
– Минуту форы даю, а потом, уж, не сетуй, родимый!
И Васильев рванул в чащу!
Он нёсся напролом, сердце выпрыгивало, дышать становилось нечем, а Васильев мысленно ругал себя:
– Спортом нало было заниматься, дурачина, а не литрболом! Тренироваться надо было!
