Алексей Олейников - Левая рука Бога
Колибри смотрела на него бессмысленными желтыми глазами, в которых можно было прочесть все что угодно.
– Смену нам готовят, Колли. Не устраиваем мы Гелия, этот молох хочет свежей крови. Хотя вру, какой из Гелия молох, так, жрец на побегушках, не более.
Он схватил козу за рога, притянул к себе, уткнулся в белую шелковистую шерсть, вдохнул острый звериный запах.
– А ведь раньше казалось, что это выход, Колли. Наконец нащупали что-то настоящее, вот-вот и всю жизнь здесь переменим. Сначала здесь, а потом по всей планете пойдет искрить, меняться. Если бы я не поверил, хрен бы меня Сенокосов уломал. А теперь вот думаю – может, в ледорезах, среди каторжан, было бы легче. Честнее точно.
Все ушло, как дым сквозь пальцы… Никто не знает, только мы с Андрюхой там были, только мы видели, куда открываются эти ворота, какие тени там бродят. Доловимся, ой, доловимся мы на свою голову, поймаем рыбу, которую не сумеем вытащить, но и отпустить уже не сможем.
Цветков отпустил козу.
– Так нам и надо, Колли. Есть двери, которые должны быть заперты. Нельзя вламываться на танке в сады поэзии, она такого не прощает, поэзия умеет мстить. Ладно…
Он хлопнул по коленям, поднялся.
– Пойдем Андрюху проведаем. Он, болезный, в медблоке, наверное, от скуки на стены лезет.
* * *…Улита вошла во двор, бесшумно закрыла калитку – она давно научилась закрывать ее так, что даже старый Шарик ее не слышал. Или не хотел слышать, не хотел сообщать, что она пришла. Он был на ее стороне, Шарик – с самого детства, когда она его притащила в обувной коробке. Нашла на помойке и притащила. Улита тенью проскользнула по двору, задержалась перед дверьми, взглянула на обувь на крыльце. Отца не было, с утра он на службе, а потом с новым благочинным они объезжали ближние приходы. С девочками и Гордеем сидела Марина Семеновна, прихожанка из отцовского храма. «Матушки мои», как их отец называл. Мама всегда при этом нервно и слабо улыбалась, ей папина шутка не нравилась.
Как и прочие «матушки», Марина Семеновна читала Шестопсалмие, часы, иногда стояла за церковной лавкой и входила в ближний круг прихода. Она была из прихожан, а не захожан.
Улита с ней ладила. Она со всеми ладила, это ведь просто, на самом деле: выполняй, что тебе говорят, если спросят – отвечай тихо, спокойно и то, что взрослые хотят услышать. Все просто, когда есть две Улиты. Одна снаружи, улыбается, помогает в храме, поет на клиросе, а другая внутри. Главное, не показывать никому, что она есть – вторая Улита. Она этому давно научилась. Только в последнее время с отцом как-то перестало срабатывать, он как будто чуял каким-то верхним чутьем, пытался до нее докопаться. Как в учебных фильмах на уроках биологии – лиса ищет в снегу мышь, роет норы, а та пищит и зарывается все глубже.
Но куда ей зарываться, если отец сорвал щеколду?
Она зашла в дом, разделась. Задержалась в прихожей перед зеркалом. Ничего необычного, ее костлявое лицо, ее дурацкие узкие губы, слишком поднятые уши. Она сто тысяч раз себя видела. Коса разве что. Коса красивая, густая, сильная, тянет голову вниз. Папе нравится.
Та Улита, которая внутри, иногда думала, иногда ей казалось – как бы было здорово взять нож и одним махом!
Нельзя, говорила Улита снаружи, не высовывайся. Там, снаружи, лисы и волки, они тебя ищут.
– Сидит девица в светлице, а коса на улице, – пробормотала Улита, рассматривая глаза. Что там мелькает… да нет, ерунда, конечно. Какие там могут быть искры?
Она прошла на кухню – няшки сидели, болтали ногами и рисовали. Сосредоточенный Гордей катал машинку по полу.
– Улита! Улита! – девочки потянули измазанные в краске руки. – Улита пришла!
– А что вы тут рисуете? – девушка склонилась над столом.
– У меня храм, – сказала Вера.
– А у меня – ангел-хранитель, – Надя протянула ей рисунок. – Возьми!
– Улиточка, дорогая моя, – обрадовалась Марина Семеновна, заглядывая на кухню. – Ты уже вернулась? Я тогда побегу. Ну как экскурсия?
– Хорошо, – сказала та Улита, которая всегда снаружи. – Было здорово. Нас возили на Колдун-гору.
– Да ты что? – Марина Семеновна даже присела. – Куда, на тот самый радар?
– Это не радар, это подземное глядело. Станция по исследованию свойства проницаемости земной коры.
– Ага, я и говорю, глядело, – поджала губы Марина Семеновна, засобиралась. – И глядят-глядят под землю, того и гляди, пекло высмотрят. Господи…
Она присела снова.
– С вами-то все в порядке?
Улита не сдержалась, засмеялась.
– Конечно, в порядке. Никого из нас не облучали.
– Ну и слава богу, что это я, – Марина Семеновна повязала косынку, взяла сумку под мышку. – Побежала я, еще на рынок надо успеть, говорят, яблоки привезли дешевые. Ну пока.
Дверь хлопнула, следом загремела калитка.
Гордей ползал по полу, няшки рисовали. Улита обновила им воду в маленьких фарфоровых чашечках – девчонки желали макать кисточки только в чашки из маминого подарочного набора. Давным-давно ей кто-то подарил крохотные японские пиалочки, няшки как отыскали его полгода назад, так с тех пор и не расставались. И сами из пиалок пили, и кукол поили. Судя по тому, что Гордей уже неоднократно порывался этими чашками завладеть, Улита подозревала, что их ждет печальная судьба осколков.
Она подложила им чистые листы бумаги – кто-то из прихожан принес стопку больших коричневых письмосыльных оберток. Если распороть их по шву, получались большие листы, на них можно было целую картину нарисовать. Сестричкам эти конверты нравились, но в этот раз няшки заупрямились.
– Я хочу белую бумагу, – заявила Вера.
– И я! – поддержала сестру Надя. – Не хочу коричную! Она противная.
– А я хочу чашечку, – отозвался Гордей из-под стола.
Няшки немедленно заревели, что не отдадут, что это их! Гордей бубнил из-под стола, что все равно возьмет, как бы сестрицы ни противились. Улита едва их утихомирила – включила Гордею «Честное зерцало», Вера тут же пристроилась рядом, а Надя продолжала ныть.
– Смотри, какая красивая бумага, – села рядом Улита. – Белая у всех есть, а такая коричневая – только у тебя.
– Не хочу я эту коричную! – возмущалась Надя.
– Она как горы, – Улита взяла кисточку, макнула в серую краску, провела контур. – Как наши горы зимой. Серые и коричневые. А потом приходит весна…
Она обмыла кисть, развела на палитре светло-зеленый, светлее, чем нужно – чтобы сыграл коричневый цвет бумаги – и легкими штрихами принялась набрасывать траву.
– Травка! – захлопала Надя.
– Прилетают птицы, – раз-два-три, раз-два – крылья и три – хвостик, вот и чайка, вот и целая стая. А рыбок ты сама нарисуешь, давай? – Улита вручила кисточку сестре.
– Порисуй со мной, – попросила Надя.
– Порисую. Скоро приду и порисую, – Улита обняла ее.
Прошла в прихожую, повернула ключ в замке. Поглядела из коридора на кухню – Надя водила кистью по бумаге, высунув кончик языка, Вера и Гордей смотрели мультики, – и скользнула к себе в комнату. Раз-два-три, шептала она, слабо улыбаясь.
Эта учебная поездка не давала ей покоя. Все было хорошо, пока они не попали в научный отдел. Странное черное место, ей там ужасно не понравилось. Неблагостное место, и занимаются они там чем-то очень нехорошим – козы, бритые рассказчики. Но в самом конце, когда они уже уходили, шли по темному переходу, Улита отстала. Осталась одна на пару минут в черном проходе, по которому волнами бежал молочный свет. Вот тогда она почувствовала…
Тихо стало. Внутри нее тихо стало, и спокойно, и так мирно, что Улита, которая всегда снаружи, исчезла. Совсем, будто она больше никогда не понадобится, и осталась только Улита, которая внутри. Даже не так, просто Улита. Ей казалось, что кто-то держит ее за плечи – кто-то большой, сильный и очень спокойный, и от него покой растекается, как теплая вода, по всему телу.
Всего пара минут, не больше, но она никак не могла забыть это чувство.
И вот теперь чайки, нарисованные чайки ее совсем разбередили, раз-два-три, раз-два-три. Она знала, что не надо этого делать, щеколды больше нет, и отец может скоро вернуться, ключ в замке его не удержит, выдавит своим и войдет, и няшек наедине с Гордеем нельзя оставлять, Гордей мальчик сложный, своенравный, да и сестрички тоже хороши, все она знала. Но остановиться не могла, раз-два-три.
Приплясывая, открыла умник, надела очки, наушники, включила урок, и раз-два-три, танго!
– Я чуть-чуть, – шепнула Улита, когда перед ней распахнулся плясовой зал.
Глава пятнадцатая
– Или вот это, смотри, – Катя мазнула по умнику, вывела запись.
Простые черные строчки на белом фоне. Тихий голос. Спокойные слова.
Мир расчерчен, как шахматная доска:
Вот сюда ходи, а туда – нельзя
Мама, кто забыл меня на доске
Я не слон, не конь, не умею гэ
– Последняя строчка дурацкая.
